Да и сами эти масштабы - фикция, условность понятий, а не сущностей. Правда заключается в том, что сущностные признаки внешних измерений не имеют. Они либо есть - либо их нет. Этим определяется мера свободы и собственно человеческий смысл бытия. В ранних рассказах - "Побег", "Голос пропащей жены", "Круиз" - есть момент внезапного пробуждения души, которым поверятся общая логика жизни. Человек неизбежно поступает вопреки ей, потому что заново открывает себя в мире и мир в себе. Он действует скорей по наитию, чем по размышленью, но в том и проявляется его экзистенциональная природа, и она обладает безусловной ценностью, в отличие от бытовых стереотипов. Они иронически сведены воедино в рассказе "Блуждающие дробинки". Необыкновенная, фантастическая "история" пропущена через двойной фильтр: ее рассказывает некая Зоя со слов Жанны, и таким образом события получают завершенную оценочную окраску. Обеих рассказчиц - одну вчуже, другую кровно - поражает не сам факт загадочного ранения, а его "безумные" последствия: "И вот Гоша на собрании заявил, что ему надоело командовать другими людьми, мол, ему это неприятно и даже стыдно"". Странности Гоши - все без исключения - наипростейшие формы доброты, наивности, бескорыстия. Но чем они могут казаться обыденному взгляду, как ни глупостью?
Что есть глупость? Что - здравый смысл? "Часто дурак в неразумье мудрым обмолвится словом"". Русаков с особым пристрастием относится к этой антиномии. Здесь есть несколько уровней - от иронических этюдов ("Деды и внуки") до глобального мотива отверженности ("Синеглазый скрипач"). В первом случае - бессюжетное движение амбивалентных переходов: шофер и доктор, везущие "психа", в какой-то момент теряют здравую нить, а психический недуг пациента обнаруживает в нем человека с больной душою. Это не то же самое, что душевнобольной. Разговор моделирует ускользающие границы правды и выдумки, серьезности и вздора, а дистанция между доктором и пациентом не является абсолютной. Как не является абсолютной дистанция между здоровым и больным миром в самой реальности. Но страдающей стороной оказывается та, что нуждается в пощаде. На этой основе написана фантазия "Синеглазый скрипач". Печальная серьезность "сказки для взрослых" соприкасается и с вечной темой, и с живой достоверностью. Ведь упрятали бы Христа в "психушку", явись он в нашем мире, как упрятывали тех, кто сколько-то приближался к его заповедям. У нас их называли правозащитниками. Иная форма распятия, а суть одна. Печален сам материал - реальность психической больницы, локус страдания и несвободы. Русаков знает его изнутри как врач, и это придает повествованию низкий болевой порог. Но даже не это главное. "Понимаешь, - говорит Иисус, - я могу творить лишь физические, материальные чудеса. А душа человеческая мне неподвластна". В том-то и дело, что ни чудеса, ни благодеяния, пришедшие извне, спасти человека не могут. Уж какую благодать подарил несчастным Христос, а чем кончилось? А все началось сначала - и распри, и страхи, и глупости. Тупик. Потому и разрешается он фантастическим бегством от самой человеческой природы - превращением в птиц. И главный герой, отверженный и многострадальный, получит свою долю счастья, став любимым щеглом собственной жены"
