такое чувство!
В зале стихло. Я подождал и стал осторожно пробираться к себе. Но мама еще не спала. Когда я проходил по коридору, она окликнула меня. Делать было нечего, я собрался с духом и вошел, стараясь не смотреть ей в глаза.
Она лежала в постели с обложенною подушками, забинтованною рукою; мне показалось, что лицо ее за этот день похудело, а глаза стали больше.
– Слушай, Митя… – начала она. И пристально глядела на меня.
Я смотрел в сторону, но чувствовал на себе ее взгляд, печальный и долгий. Она помолчала.
– Ты, конечно, попросил у папы прощения? Я прикусил губу и насупился.
– Нет.
Мама молча и внимательно смотрела на меня.
– Да я и не знаю, в чем мне прощения просить, – прошептал я.
– Голубчик мой, что это с тобой сделалось? – с болью спросила она. – Ведь ты его так обидел! Он пришел ко мне, – я его просто не узнала: совсем лица нет… И за что это, за что? Что он тебя ласково попенял, что ты нас не послушался? За это? Так неужели же отец не может этого даже требовать? Или ты себя теперь считаешь самостоятельным человеком? Голубчик мой, ведь тебе же пятнадцать лет всего!
Я молчал. Ее глаза смотрели на меня, страдающие и кротко-укоризненные.
– Да, может быть, я еще попрошу прощения! – тихо сказал я.
Мама облегченно вздохнула.
– Ну, иди же, голубчик! Сейчас иди, не откладывай до завтра. Господь с тобой!
Я пошел.
В папином кабинете еще горел огонь. Я тихонько взялся за ручку двери…
Но через минуту я уже сидел у себя наверху, сгорбившись и угрюмо глядя в угол: дальше двери я к отцу не пошел; прежняя темная, непонятная мне сила с негодованием отшатнула меня от его порога. Теперь я окончательно чувствовал себя преступником, – закоренелым, не способным к раскаянию. Но я не ужасался; я ожесточенно закусывал губы и думал: «И пускай!»
Предо мною вставало лицо матери, кроткое, молящее; слышались слова всеобщего осуждения и негодования… «Ну что ж, пускай!» – угрюмо и вызывающе думал я.
VI
Спустившись назавтра к утреннему чаю, я застал всех, кроме мамы, в сборе. Разговор прекратился, как только я вошел. Папа поднял голову и с холодным удивлением измерил меня взглядом, словно недоумевал, что нужно здесь этому неизвестному человеку? Я насупился и, ни с кем не здороваясь, сел к столу.
Папа отвернулся, кашлянул и принялся за свой стакан.
Чай прошел в полном молчании. Катя сидела, строгая и печальная, неподвижно глядя на скатерть. Лиза уныло молчала. Видимо, обе они уже знали все. Шура и та притихла, с удивлением оглядывая нас.
