Я постоял на месте и, совершенно уничтоженный, вышел из комнаты.
У себя наверху я сел к столу и стиснул голову руками. Господи, что я наделал!
И что меня вчера понесло на мельницу? Что мне там понадобилось! Вспомнился туман радостного опьянения. Вспомнилось, как шипела река вокруг вольно мчавшейся лодки, как улыбнулся мне Афиноген. Мне тогда было весело, мне хотелось, чтобы Афиноген и все видели, какой я храбрый, а в это время… И передо мною вставало лицо матери, вчерашнее – сияющее любовью и счастьем, сегодняшнее – бледное, страдающее. И ни одного упрека, ни одной жалобы, ни даже намека!
На лестнице раздались быстрые шаги и отрывистое покашливание. Я замер: это был папа.
Он вошел. Я встал, чтобы поздороваться. Но папа, как будто не замечая, прошел к столу и сел в кресло.
– Я, брат, поговорить с тобой хотел, – сказал он, немного задыхаясь; взял со стола карандаш и стал вертеть его в руках. – Правда, что ты сегодня ночью ездил на мельницу?
Он с ожиданием устремил на меня взгляд поверх очков. Я чуть слышно ответил:
– Да.
– Так это правда?.. А я, брат, когда мне рассказали, сначала верить не хотел. Что же, самостоятельные, значит, теперь люди, а?
Я молчал.
– Значит, что отец там и мать запретили, до этого нам дела нет? Я сам себе теперь хозяин, а? так? Первый порыв – что там о других думать? Пускай там мать в грязи мокнет, пускай там все… Нам-то какое дело?
Он положил карандаш и заходил по комнате.
– Ну, полюбуйся теперь, послушай поди, как мать от боли стонет… А мы зато Мельникова поросенка от потопления спасли! – горько усмехнулся он.
Я все молчал. Папа тоже замолчал, продолжая ходить по комнате. Потом снова заговорил, словно рассуждая сам с собою:
– То есть, чтоб до того увлечься, чтоб до того все забыть! Хоть бы немножко, хоть немножко подумать о том, что делаешь! Первый порыв, какой-то сумасшедший, безумный порыв! Хоть бы ты о том подумал: что бы ты там помог – ты, ребенок еще! Ведь там сильные, здоровые мужики были! Ну, а хорошо было бы, если бы ты простудился и схватил тиф? Пролежал бы три месяца, от товарищей отстал бы, и пришлось бы на второй год оставаться в том же классе. Да еще слава богу, если бы только тиф. Ну, а если бы ты утонул? Тебе наше горе, наши слезы нипочем?
Он остановился передо мною.
– Друг мой, не забывай, что ты у нас один. Мы с матерью – старики, не сегодня-завтра умрем, – на кого сестры останутся? На тебе, брат, лежат священные обязанности, и ты не имеешь права относиться к ним с легким сердцем.
