Когда я была в третьем классе, в школу пришла Шурочка. Первоклассники поспешили рассказать мне, что Шурочка во время урока спорила с мальчиками, ходила по классу, не слушала учительницу. Младшенькая, любимица семьи, бабушки, дедушки и соседей, Шура держала себя независимо и не признавала школьные порядки. Ее все подкармливали — большой буфет в кухне был местом ее вожделения и уединения.
Дважды наступал голод. Один был особенно жуткий. Нас спасала только школа: американское общество ARA[3] присылало туда помощь. Мы получали в школе тарелку маисовой каши, приправленной кокосовым маслом, а иногда нам давали с собой консервные банки с едой, на которых был нарисован то негр с бананом, то индеец.
Банки с картинками возбуждали детское воображение, а Майн Рид и Жюль Верн подстегивали к действию. Доля помешался на этих банках и решил бежать в Америку. В каникулы он сказал нам по секрету, что поедет с товарищем в Америку и чтобы мы молчали и готовили для него сухари — сушили хлеб на солнце. У его товарища, сказал Доля, друг работает в пароходстве, и, когда объявят, что пароход уходит в Америку, он, Доля, проберется в трюм и уплывет. Папе говорить было нельзя — это грозило нечеловеческой поркой, поэтому мы молчали.
В один прекрасный день Доля сказал: «Я ухожу». Я и Шурочка поплакали, а он пообещал написать из Америки — и исчез. Через какое-то время мама забеспокоилась, у нас спрашивает — а мы делаем вид, что ничего не знаем. На третий день подключился папа: «Как не знаете?! Знаете!» Стали ругать Сеню. А Сеня всегда если сам что натворит, то молчит — а за его грехи попадает Доле. Не знаю уж, как они разузнали, но выяснили весь план и даже рейс парохода. На пароход дали телеграмму. Долю отловили в Севастополе уже в трюме корабля и привезли домой. Отец устроил Доле громадную порку. Не знаю, чем бы это закончилось, если бы мама не прикрыла Долю своим телом. Но, несмотря на неудачи и наказание, страсть к путешествиям осталась у Доли навсегда.
Двадцатые годы были временем страшных бедствий и разорений. Мы тоже жили на грани бедности, но папа не только покупал книжки, но и приобрел для нас пианино — и мы, трое старших детей, стали заниматься музыкой. Помню мою молоденькую учительницу со своей мамой и новорожденной девочкой. Жили они в большой красивой квартире. Ходила я к ним по бульвару Крым-Гирея[4]. На жизнь она зарабатывала непривычными, по-видимому, для нее уроками музыки. Часто отвлекалась — то покормить ребенка, то пошептаться с заходившей мамой. Однажды она попросила меня посидеть с ее малюткой, а сама вместе с мамой куда-то ушла. Вернулись они через несколько часов в слезах. Я вышла из их квартиры с ощущением тяжелого горя, навалившегося на эту милую семью. Дома я услышала, как папа сказал, что в этот день расстреляли офицеров, служивших в царской и белой армиях.
