Запахи леса не были ни смердящими, ни одурманивающими. Прелость, сырость, грибы и смола — ничего необычного. Но для человека, городского жителя, и они казались странными и волнующими. Он попытался вспомнить, когда в последний раз бродил по лесу, и не смог. На ум приходили одни лишь причёсанные парки — ручной, одомашненный вид дикой и вольной природы. Человек продолжал выкрикивать имя женщины, которую искал здесь; имя, что — вот ирония — разумеется, не было её настоящим. С чего ей отзываться, даже если услышит, на какое-то портретное наименование? Человек продолжал кричать, но делал это всё реже — через десять, двадцать, сорок шагов, то тише, то громче, порой вздрагивая, останавливаясь, вслушиваясь в лесные голоса, стараясь забирать влево или вправо, потому как ещё три раза встретил ободранную кору и сочащиеся с неё совсем недавно выступившие, не загустелые ещё капли. То, что паслось на болоте, наверняка жевало побеги — червей? — и мох. То, что имеет такие острые когти, вряд ли травоядное. И как он не утоп, тот тяжёлый зверь, как его не затянула трясина, вот ведь интересный вопрос, и человек некоторое время думал над ним, продираясь сквозь молодой нахальный ельник, норовивший куснуть и царапнуть, думал просто потому, что иначе прорвалась бы гаденькая мысль: заблудился. Хотя можно ли считать заблудившимся того, кто изначально не знал, куда направляется? Это тоже было весьма интересным вопросом, но человек не хотел его рассматривать. Он старался не сбавлять темп, несмотря на то, что был неуклюж и часто спотыкался; несмотря на то, что уже очень устал и начал отчаиваться. Была ведь и ещё одна смутная мысль, связанная с расцарапанной корой: «Меня здесь сожрут». Но и её человек пытался затолкать обратно. Единственное, о чем он позволял себе беспокоиться, оформляя это беспокойство в образ — как бы не напороться глазом на вездесущие ветки. Человек ревностно берёг свои глаза, всё время прикрывая их ладонью. Должно быть, потому и просмотрел большой овраг — точнее, воронку.
Высвободившись от не в меру тесных объятий очередных колюче-жгучих кустов, весь залепленный паутиной, вспотевший, грязный, человек не сразу понял, что внезапно потерял опору под ногами. Когда осознал, неловко замахал руками, чтобы удержать равновесие, но было поздно: край бездонного, казалось, провала надвинулся на него, потянул на себя, вышиб дух. Листья и хвоя взметнулись за падающим, словно шлейф. Торчащие изгибы корней принялись пересчитывать ребра. Человек покатился вниз, в жалких попытках сгруппироваться только больнее встречая телом все попадающиеся на пути препятствия: кочки, сучки, камни. Земля забилась в рот, нос, уши и за шиворот. Что-то несколько раз ощутимо и громко хрустнуло — сухие ветки, собственные кости? Наконец надвинулось дно — как набежало навстречу. Человек рухнул на твёрдую почву, вскрикнул, несколько раз перекатился по инерции и застыл. Он долго лежал так, не в силах поверить, что жив, не в силах пошевелиться, и даже не решался ощупать себя, потому что боялся, что ни одной целой кости в теле больше не осталось. Но отчего-то ему повезло. Когда немного выровнялось дыхание, а сердце, так неистово колотившееся, успокоилось и замедлило бег, человек перевернулся с бока на спину, полежал ещё немного и очень осторожно сел. Руки дрожали, но слушались. Если что и было сломано, то осознание наверняка придёт позже. Сейчас человеком всё ещё владели шок и оторопь.
