Я слышал, что ее продали на стамбульском невольничьем рынке в возрасте девяти лет и привели к султану Мустафе III в Топкапу в 1757 году. Она нарожала султану множество детей; из них выжили две дочери и сын Селим. После смерти Мустафы в 1774 году, когда Абдул-Хамид взошел на трон, ее отправили во Дворец слез, где она пробыла почти пятнадцать лет. Даже в этом ужасном месте она сохранила достоинство. У нее была осанка женщины, привыкшей властвовать.
Теперь, сидя на своем троне с высоко поднятой головой и прямой спиной, она выглядела умной и энергичной. «Рабыням не позавидуешь», — подумал я и поежился. Евнух передал ей янтарную трубку, она зажгла ее раскаленным древесным углем, затянулась от усыпанного драгоценными камнями мундштука, выпустила дым и заговорила. Ее поведение стало постепенно меняться: карие глаза заблестели, угрюмое выражение лица сменила улыбка. Она начала удовлетворять собственное любопытство.
— Скажи, дитя мое, — обратилась она к Накшидиль, — я знаю, что бей Алжира подарил тебя султану Абдул-Хамиду и прислал сюда, но как ты оказалась в руках бея?
Накшидиль стояла перед ней с опущенной головой, сжав руки в кулаки, чтобы не выдать дрожь. Я стоял рядом с ней, готовясь в любой момент помочь. Впервые после того, как оказалась здесь, эта девушка получила разрешение открыто рассказать о своем детстве, и, пока она время от времени поворачивалась ко мне, прося перевести какое-нибудь выражение, слова непрестанно лились с ее уст. Быть может, валиде охватило любопытство после длительного уединения в Старом дворце, или же она просто стала интересоваться внешним миром, но каждый ответ Накшидиль вызывал у нее все больше вопросов.
— О, ваше величество, — начала девушка, — все началось за несколько дней до моего девятого дня рождения, в апреле тысяча семьсот восемьдесят пятого года, когда родители заявили, что оправляют меня во Францию учиться.
— В этом есть что-то необычное? — спросила валиде.
— Так поступает каждая креольская семья, которая может себе это позволить. Все мои предки выходцы из Франции, и у многих до сих пор там живут семьи.
— Понимаю. — Миришах снова затянулась.
— В утро отъезда я съела обычный завтрак; до сих пор помню вкус свежих апельсинов, хлеба и теплого шоколадного напитка. Потом мы поехали в порт. Как сейчас вижу пристань на Мартинике, пробегавших мимо нас моряков, как грузят на борт сахар, пряности и табак, мать, прикрывшуюся зонтом от горячего солнца. От нее еще исходил аромат жасмина.
