Я опускаюсь в кресло сбоку от ближайшего дивана, надеваю наушники и достаю ноутбук. На экране – застывшая картинка приостановленной игры. Я нажимаю клавишу и крадусь меж развалин с автоматом в руках.
– Некоторые ребята, я слышала, подозревают доктора Мейерс, – говорит Эни, девчонка, исполняющая роль моей дочери.
Уф, опять. Ну сколько можно?! С понедельника всюду слышишь одно и то же. Слава богу, что неделя подходит к концу.
Я выпускаю автоматную очередь в приближающихся зомби. Краем глаза замечаю, как Элизабет кладет голову на подлокотник. Эни растянулась на другом диване.
– Да нет, это просто потому, что ее считают сексуальной, – возражает Элизабет. – Обычно к этому склонны противные старикашки.
– Не всегда, – говорит Эни. – Я слышала, в Монтане…
Поджимая губы, я снова стреляю в зомби. Из их голов фонтаном бьет черная кровь, они валятся набок. Два удара по клавише со стрелкой вверх. Я запрыгиваю на крошащуюся каменную стену, ныряю за нее, нахожу два ящика со снарядами. Отлично.
– …Кэт?
Я вздрагиваю, услышав свое имя. Нажимая на паузу, вытаскиваю из одного уха наушник.
– Что?
– Что ты думаешь? – спрашивает Элизабет.
Я перевожу взгляд с одной девчонки на другую:
– Про роман между педагогом и кем-то из учащихся?
Они кивают.
– Ничего.
– Ты серьезно? – удивляется Эни.
– Вполне. Меня это не интересует. Сейчас я думаю только о спектакле.
Эни с Элизабет переглядываются. Губы у обеих подергиваются.
– Что? – спрашиваю я, не повышая голоса. Звукоизоляция грим-уборной оставляет желать лучшего.
– Просто, – Эни пожимает плечами, – на спектакле свет клином не сошелся.
Меня так и подмывает съязвить: «Поэтому ты никак не запомнишь, как тебе двигаться на сцене?», но я обуздываю свой порыв. Ограничившись ледяным взглядом, снова сую в ухо наушник и возобновляю игру. Мое лицо горит от их обжигающих взглядов. На меня часто так смотрят. Боже, ну и стерва. Все ей не так.
Пусть думают что угодно. Плевать я на них хотела. Мне вообще никто не нужен.
Однако забавно, что многие члены школьного драмкружка считают себя изгоями общества и вечно жалуются друзьям, что они «везде чужие». Что бы они в этом понимали. А если б понимали, не кичились бы своей «отверженностью». Настоящая отверженность не таит в себе ничего романтичного и волнующего.
Казалось бы, невозможно годами ни с кем не разговаривать – во всяком случае, о чем-то значимом, – но это в теории. Если постоянно отделываться односложными ответами, от тебя быстро отстают. Последний полноценный разговор у меня состоялся в восьмом классе, перед тем как мама решила, что мы недостойны ее времени и внимания.
