сыщешь и днем с фонариком или огнем.
Что-то было в нем, но что – сказать не рискнем.
Не будем петь, как уголь подбрасывал в топку
такой молодой – сорок семь, его черепную коробку,
фаршированную губерниями, высокую лобную кость.
Не напишем трагедию "Бронзовый гость".
Как хватает Россию за руку, как проваливаются в геенну,
для вразумления грешников сотворенну,
шепча ей на ухо: мы в окруженье врагов.
Спроси у Данта – целых девять кругов.
А врагов и впрямь развелось несчетно.
Стреляешь им в грудь, а они смеются: "Щекотно!",
поставишь к стенке – разваливается стена.
Дашь им волю – прахом пойдет страна.
Я бы съездил в Хельсинки, город, по слухам, что надо,
хоть и похуже нашего Ленино-Петрограда,
но дома массивные, северные, серый добротный цвет,
холод, камень, водка – вот вам и весь секрет.
Я бы катил большой чемодан на колесах,
рассекая толпу солдат, беспризорников голых-босых,
комиссаров в кожанках, интеллигентов в пенсне, —
чего не увидишь в тяжелом старческом сне!
Я бы съездил куда-нибудь, где история – на страницу
крупного детского текста, больше все про синицу,
что жила тихо за морем, про ручного сурка
с хлебной черствой корочкой, где река
молочно-кисельная время в себе растворяет,
где Бог сохраняет все, ничего не теряет,
все кладет за пазуху, – до сих пор не пойму,
зачем это "все" ему.
