А вот и дорога, чуть в стороне, совершенно проселочная, совершенно деревенская — и она действительно, деловито снуя меж полей и рощ, давно уже, — да, конечно, сотни лет, — приближает одно селение к другому древней нашей селижаровской земли.
Я повел велосипед вверх, обменявшись несколькими словами с лежавшим в долине пастухом: он сказал, что на холме мой давний знакомый, сегодняшний «очередник». Теперь ведь почти нет пастухов-профессионалов, хозяева скотины пасут по очереди. Вот и один из наших нынешних селижаровских начальников среднего калибра, — поближе к верхам, чем к низам, — пасет в свой день стадо. Но всем своим видом и словом он сейчас — пастух. И ощущением дня тоже: длинного дня в самом центре всего живого. Мне подумалось, что не случайно у него сейчас такое несуетно-спокойное лицо, и все движения выполняющего необходимый долг человека — долг, вдруг совпавший с потребностью в нем. Я помнил его совсем-совсем пареньком, начиная с его отроческих лет, а он, перечислив всякие свои заботы, упомянул, что младшей дочери на днях исполнилось восемнадцать. Круглолицое постаревшее его лицо было довольно, но, возможно, не слышно ему самому в нем пробивалась печаль… Истоки ее были где-то здесь же, — возможно, с этого зеленого холма он сейчас увидел всю свою жизнь, раз заговорил о дочери, ее возрасте, и вспомнил себя молодого. А вспомнив молодость и ощутив ее пролетающую тень — как не задуматься и не опечалиться.
Чтобы не спугнуть этой минуты, когда человеку лучше остаться одному, я встал, взял велосипед, простился — и тут же узкой тропой начал замедленно-неостановимый спуск с зеленого холма к проселочной дороге, которая своей бесконечной лентой, пересекающей всю Россию, объединяет нас в одну общую семью, — лишь бы мы не забывали этого никогда. Зеленый холм в вечереющем воздухе остался позади.
