И снова ползут длинные, как вечность, минуты. А может, и час прошел уже? Сколько же еще ждать, бороться с невыносимой тревогой ожидания? Нервы натянуты до предела, а в сознании, где-то на втором плане, вдруг возникло до мельчайших подробностей: как глухо в конце огорода упало с яблони яблоко, подточенное червяком, как скрипел ворот колодца, и вспыхнула затаенная радость за партизан — успели забрать приготовленное для них, и первый допрос…
И наконец — тихий голос Федора:
— Пора!
Землянка ожила. Прокатился по ней приглушенный звон. И утих.
— Будите всех, — приказал Федор, хотя и чувствовал, что уже никто не спит. — Осторожно освободиться от кандалов, вооружиться, кто чем может, и ждать команды!
Достали из потайных укрытий найденные инструменты. Несколько ножниц, ножи, стамеску. Микола достал ножницы, которые принес сюда первыми, портновские, с широкими лезвиями. Хотел сначала расковать Федора — ему как назло перебили сегодня палкой правую руку за то, что слишком тянул время. Заметили-таки. Сам он теперь не мог высвободиться, и Микола нагнулся к его ногам. Но Гордей, почему-то оказавшийся рядом, ухватил Миколу за руку, и Федор сказал:
— Помоги ему…
Но Микола молча начал освобождать от кандалов Федора. Нелегко было разогнуть металлический хомутик, склепанный немцем-кузнецом за один миг, но справиться было можно. Главное — сделать на стыке хотя бы маленькую щель. Делать-то приходится на ощупь, железо соскальзывает, и цепи гремят.
Со своим хомутиком возился значительно дольше. И устал: правая рука дрожала от напряжения, и неудобно было орудовать, согнувшись в три погибели. Тяжело дыша, растирал онемевшие пальцы рук. Наконец освободился. Пошевелил затекшими ступнями. Знал, кандалы уже отброшены, однако продолжало казаться, будто он все еще закован. Легко двигая ступнями, он радостно сгибал и разгибал ноги — цепи больше не звякали, и именно это окончательно убеждало: он свободен, свободен от кандалов.
А тем временем кто-то выхватил ножницы из его рук, и он слышал, как возились рядом, крякали узники, круто ругались, желая побыстрей разогнуть проклятый хомутик; люди со злостью дергали цепи, и бряцанье становилось громче и громче.
Федор, до боли закусив губу, чувствовал: начинается то, чего он больше всего боялся — паника! Любое, тщательнейшим образом подготовленное дело она способна свести на нет. Он попытался негромко напомнить об опасности, о дисциплине, но его уже не слышали. На дверях еще чернел замок, и раздавались размеренные шаги часового вдоль землянки, но те, кто уже высвободил ноги для побега, пробирались поближе к выходу, — вот и стало другим казаться, что они могут не успеть расковать себя: ведь инструмента так мало. Во тьме нападали, чтобы отнять ножницы, даже на тех, кто их уже передал соседу; стонали и ворчали, ругались и ссорились. В землянке неудержимо нарастал подозрительный шум.
