По мелькающему клочочку земли Микола определил, что везут их на окраину: исчезла трамвайная колея. И, кажется, действительно на Сырец. Значит, не ошибся седобородый, когда в камере заговорил о Бабьем яре.
Сперва дышалось сносно, если вообще могут дышать в тесном, наглухо, как гроб, задраенном кузове одновременно тридцать четыре души. Но вот кто-то в отчаянии застонал: нечем дышать! Наверно, включили газ. И Миколе сразу показалось, будто и его горло схватили спазмы. Вдохнул через силу, задыхаясь. Нет, это нервы, пока только нервы. Стонавшего успокоили, подтащили к отдушине, и он, лежа, припал к ней, дышал и дышал, торопливо, глубоко, как астматик. Заслонил лицом отверстие, и в душегубке стало совсем темно.
Наконец машина остановилась. Сейчас включат… Но снаружи принялись открывать дверцы, и все облегченно вздохнули, хотя знали, что их привезли на казнь. Потом пусть будет, что будет, только бы не задохнуться от выхлопного газа, не корчиться в предсмертной агонии в этой страшной темноте. Только бы еще хоть раз увидеть солнце, далекое, сверкающее, и небо, прозрачно-синее, и землю, зеленую, милую сердцу. Пусть опутанную колючей проволокой, разоренную врагом и все-таки нашу, родную до последнего вздоха…
Створки дверец, противно чавкнув, распахнулись, и ослепительный свет полоснул узников по глазам. Солнце стояло уже довольно высоко. Микола прикинул: ехали не более получаса, но проклятая эта дорога показалась длиннее всей жизни, прожитой до сих пор, потому что считал он не годы и не дни, даже не минуты, а каждый вдох и каждый выдох…
Но удивительнее всего было то, что их не удушили в душегубке. Значит, они еще нужны палачам. Зачем? И куда же все-таки их привезли? Конечно же в концлагерь. Кажется, в Сырецкий. Высокая ограда из колючей проволоки в несколько рядов. Дощатые будки сторожевых вышек, часовые, пулеметы, автоматы, овчарки, откормленная расфранченная охрана — солдатня, офицеры, разные банд-фюреры; ну и, конечно, узники — обессиленные, изможденные, полуголые. Пока живые.
Вновь прибывших выстроили в шеренгу, по росту, и Микола — самый высокий — оказался первым.
— Равняйсь!
От этой команды шеренга только вздрогнула и снова застыла, не став ровнее. Ее окружил усиленный конвой с овчарками, и вдоль шеренги медленно двинулся длинноногий, как цапля, гестаповец. Сняв с руки черную замшевую перчатку, он небрежно похлопывал ею по ладони. Дойдя до Миколы, остановился рядом с ним и перчатку старательно натянул. Потом внезапно сорвал с Миколы кепку, брезгливо осмотрел, сказал «Гут»
