Позади остался длинный коридор, десятки глухих дверей с глазками, зарешеченные ниши окон. Вот наконец и выход, в лицо повеяло свежестью. На тюремном дворе, окруженном конвоем, стояла крытая машина, и охранники, громко крича и как бы подбадривая этим самих себя, стали загонять в широко открытые дверцы кузова обессилевших узников, попутно осыпая их ударами.
— Шнель!
Перед высоким задним бортом, густо забрызганным грязью, Микола невольно остановился. Бежать сейчас он не собирался, но решил не забираться в глубь кузова, а сесть с краю и, когда повезут — попытаться… Но не успел и додумать, как гестаповец больно ударил его ногой.
Машину набили битком — тридцать четыре человека. Микола, конечно, не считал, просто услышал, как доложили старшему:
— Фир унд драйсиг!
Учил ведь немецкий в школе, да и в техникуме тоже. Тогда почему-то очень не любили эти уроки, называли их шутя «самой большой переменкой»…
Тридцать четыре человека. А где же Лариса? Где убивают женщин и девушек эти людоеды с черепами на рукавах?! И жива ли еще она?
— Шнель!
Тридцать четыре человека, и один из них — о н…
Машина размеренно гудела, подпрыгивала на выбоинах, а в кабине надоедливо наигрывал на губной гармошке старший охранник, будто в его обязанности входило заглушать наружные звуки, чтобы их не слышали смертники. Обычные человеческие голоса на улицах, не команды, не злобные окрики, а спокойные слова разговора, плач ребенка на каком-либо сельском подворье, и ржание коней, и оживленное птичье щебетанье в придорожных перелесках, и глухой гул досок деревянного мостка, и мягкий плеск речной воды.
И, пожалуй, именно потому, что пленники старались услышать хоть что-нибудь, кроме завывания машины и неуместного пиликанья губной гармошки, сидели они притихшие, немые.
Куда же их так долго везут? Или время растянулось от ожидания смерти? При ожидании время всегда утрачивает свою реальность.
Белая Церковь, ее окраины остались позади, машина катится не по мощеной улице, а по гладкому асфальту шоссе, и эту перемену почувствовало прежде всего побитое, изболевшееся тело. Неужели в Белой Церкви не нашлось места для казни — какого-нибудь овражка за городом или виселицы посреди площади? Зачем куда-то везти? Может быть, гестаповцы все же надеются добиться каких-то сведений? А вот от этих — старых и немощных — что им еще нужно?
Машина все мчалась, то и дело подбрасывая людей на ухабах, будто хотела услышать болезненный крик или стон в кузове и убедиться, что везет она живых…
