Напротив, когда якобы светский шах тоже начал твердить нечто противоположное и залепетал о своей глубокой религиозной вере и личных встречах — «не во сне, а наяву» — с пророком Али, Ориана Фаллачи открыто выразила скептицизм:
Фаллачи: Ваше Величество, я вообще вас не понимаю. Мы так хорошо начали, а теперь… какие-то видения, призраки.
(Потом она спросила Его Императорское Величество — несомненно, с опаской косясь глазом на выход: «Эти видения были у вас только в детстве или позже, уже у взрослого?»)
В сентябре со смертью от рака семидесятисемилетней Орианы Фаллачи в любимой ею Флоренции ушло нечто и в искусстве интервью. Ее идеально героический период пришелся на семидесятые — быть может, это был наш последний шанс избежать окончательного триумфа культа звезд. На протяжении того десятилетия Ориана Фаллачи прочесывала весь мир, донимая знаменитых, власть имущих и преисполненных собственной значимости до тех пор, пока те не давали согласие с ней поговорить, после чего уменьшала их до человеческого размера. Встретившись в Ливии с полковником Каддафи, она спросила в лоб: «Известно ли вам, насколько вы нелюбимы и непривлекательны?» Не щадила она и тех, кто пользовался куда более высоким и всеобщим признанием. Для разминки в разговоре с Лехом Валенсой она, чтобы помочь ведущему антикоммунистическому лидеру Польши почувствовать себя непринужденно, поинтересовалась: «Кто-нибудь вам говорил, что вы похожи на Сталина? Я имею в виду физически. Да, тот же нос, тот же профиль, те же черты, те же усы. И того же роста, на мой взгляд, той же комплекции». Генри Киссинджер, в апогее своей почти гипнотической власти над средствами массовой информации, писал о своей встрече с ней как самом катастрофическом из всех своих интервью. И нетрудно понять, почему. Этот хорошо подстрахованный со всех сторон человек, всегда находившийся под защитой мощных покровителей, приписывал свой успех следующему обстоятельству:
«Суть в том, что я всегда действовал в одиночку. Американцам это очень нравится.
Американцам нравится ковбой, ведущий за собой вереницу фургонов, скача впереди на лошади, ковбой, в гордом одиночестве въезжающий в город или в деревню, не имея ничего, кроме коня. Возможно, даже без пистолета, поскольку он не стрелок. Он добивается всего лишь потому, что оказывается в нужное время в нужном месте. Короче, покоритель Дикого Запада… Этот удивительный романтический персонаж как нельзя лучше мне подходит, поскольку одиночество всегда являлось неотъемлемой частью моего стиля или, если хотите, образа действий».
