Честертон опирался в этом на сравнительно мелкий парадокс, что к тому времени лишь горстка молодых людей считала старые войны и разделы христианства важными: можно было быть католиком или протестантом практически по своему вкусу. (На мгновение остановимся, чтобы задуматься о том, что потребовалось для достижения данного компромисса после столетий войн и мучений…) Идея органа, фактически поставляющего все официальные доктрины, не была, по-видимому, связана с концепцией корпоративного государства Муссолини. Скорее тут имело место отрицание английской и американской традиции. Появись подобная «отвечающая» за все мышление коллективная организация, в Англии она столкнулась бы с явным скептицизмом в таких вопросах, как инквизиция, испанская Армада и папская непогрешимость. А в Америке уперлась бы во все еще прочную знаковую систему, учрежденную в Данбери, штат Коннектикут. Подобное никак не соответствовало требованиям этого угрожающего манускрипта или скрижали, веками охраняющего внешние двери ортодоксальности и неусыпно стремящегося завлечь или изгнать еретиков и диссидентов. Чем сильнее пытались кодифицировать истину, тем неуловимее она становилась. Честертон встал в строй жалкой арьергардной операции, направленной против эпохи неопределенности, в которую окончательно обращался наш век. Кажется, нет больше никаких правил, золотых или иного рода и даже природных или прочих, с помощью которых мы могли бы определить свое место во вселенной или космосе. А те, кто претендует на знание большего, подвергается осуждению за притязания на познание непознаваемого. Вот вам, если хотите, парадокс.
Об актуальности или значимости Честертона-беллетриста: покойный сэр Кингсли Эмис как-то сказал мне, что перечитывал «Человек, который был Четвергом» каждый год и после одного из ежегодных прочтений отдал ему письменную дань. Этому роману с его атмосферой необъяснимого страха и одиночества и чарами анонимности кое-кто приписывал определенное влияние на Франца Кафку. «Наполеон Ноттингхилльский» — вещь иного класса, и ее, направленную на размывание границ «прав», можно отнести к разряду куда более скромному. Патера Брауна я признаю безнадежным и возвращаю вам. Герой намеренно пустой, а сюжет — не значительней дребезжания трамвая. Под именем «патер Бонд» он воскресает вновь, и лишь на краткий миг, — большего, по-моему, и не заслуживая, — персонажем, задуманным как воплощение мелкого католического школяра в добротно сработанной и направленной против Ватикана и оскопления романе-фантазии «Изменение» Эмиса-старшего. Долг скорее перед Конан Дойлом, без обязательств перед любой другой из великих формул детективной литературы. Как следствие, моралите мелкого священника обычно сухи и нередко расплывчаты. Как пишет Кер, «когда владельцу честертоновской „Уикли“ сообщили о незначительных финансовых проблемах, тот ответил: „Ничего страшного. Нам просто необходимо написать еще один рассказ о патере Брауне“, который и был изготовлен с молниеносной быстротой буквально через день или два из нескольких заметок на обороте конверта». Боюсь, это показательно. Возможно, Ивлин Во и был в состоянии выжать часть вечера «Возвращения в Брайдсхед» из одной фразы Брауна — «стоит только дернуть за веревочку», — однако мои магические способности с его не сравнятся.
