Если вам требуется пример сочетания только что названных мною личных качеств, прочтите, как в своей книге «Мечты моего отца» Обама пишет о разговорах, которые они вели с другом Реем на Гавайях в старших классах школы:
«Он говорил мне нечто вроде того, что наша злость на мир белых не нуждалась в объекте, что ей не требовалось подтверждение извне, мы могли включать и выключать ее по собственному желанию… Я напоминал ему, что мы жили не на Юге Джима Кроу[181]. Не в пышущих гневом кварталах Гарлема или Бронкса. Мы жили на чертовых Гавайях. Говорили, что хотели, ели, где хотели: сидели в первых рядах пресловутого автобуса. Все наши белые друзья… общались с нами так же, как между собой. Они любили нас, и мы тоже их любили. Черт, половина из них, казалось, сама хотела быть черными… Признай, что это так, Рей. Может, пора оставить позу мерзкого негра. Сохранить ее до худших времен».
Полагаю, это те же кошачья легкость и добродушное подшучивание, которые подсознательно импонировали многим белым, коричневым и еврейским избирателям, и даже тем, кто, как я, ненавидит идею голосования по цвету кожи. Разумеется, это позволяет такому человеку, как Дэвид Фреддосо, снова и снова вскидывать руки в победном жесте. Его книга — надеюсь, автор не обидится, если я назову ее на удивление доброжелательной и взвешенной (начинал он как коллега Энн Колтер в «Хьюман ивентс»[182]), — написана с весьма несложной целью показать, что Обама происходит из гораздо более «левой» среды, чем любой из демократических кандидатов до него. Думаю, я мог догадаться об этом и сам без всякой посторонней помощи: когда главный редактор «Ньюсуик» Джон Мичем попросил обоих кандидатов в президенты назвать свои читательские предпочтения, в ответ каждый огласил целый список. Обама назвал «И проиграли бой» Джона Стейнбека, хотя любой другой ограничился бы «Гроздьями гнева». И если последний роман о страданиях и стоицизме, в первом повествуется о том, как батраки устраивают в конце концов забастовку и как им в этом помогает «организатор». Я заметил бы это, даже если бы несколько раз не обедал в районе Гайд-парк в Чикаго и не имел бы короткие встречи с Уильямом Айерсом и другими известными людьми из этой компании. И, хотя Обама не помнит 1968 год и «Дни гнева», просто потому, что ему было семь, превращение в ночь его избрания Грант-парка в «народный парк» вызвало улыбку у многих пожилых людей и породило загадочный эффект, в который, кажется, все на краткий миг погрузилось. Были забыты ассоциации слова «Чикаго» с понятиями «машина» и «Саут-Сайд», двумя кровными родственниками, которые, по сути дела, столь же значимы, как циничный Рам Эмануэль, для начала восхождения Обамы.
