Конечно, Рахасен случайно дал мне пинка, ему мог подвернуться кто-то другой, но подвернулся именно я, видимо, потому что и в этом потустороннем мире все случайности закономерны.
Впрочем, кто был я? Если не было моего земного тела, а была некая оболочка, подобие тела, то был ли я — я или нечто иное? Нет тела, нет и личности. Вечный вопрос о бессмертии и здесь не стал мне ясен. В чем бессмертие? Если я не я, если нет моей личности, то разве это бессмертие? Кто ж страдает тут, кого наказывают служители Трижды Величайшего? Нас, какими мы были на земле, или пустоту, именуемую душой? Впрочем, не все ли равно, в этом мире уже нет места сомнению, которое ведь и движет истинную жизнь.
Я не помню, когда я умер, и как я умер, и как попал сюда. Помню только, что заснул, а потом оказался в ином мире, окруженным тьмой, которая называлась светом, ибо брезжила, как ранний рассвет.
Беспечно пнув меня ногой, Рахасен промчался мимо.
Трижды Величайший возлежал в своем особняке на промятом диване. Диван был старый, от него пахло ветхостью веков. Конечно, Трижды Величайший мог приказать, чтобы его поменяли, но он привык к нему, диван промялся по форме тела, и Трижды Величайший лежал в нем, как в люльке. Трижды Величайший ковырял ногтем в зубах и вытирал пальцы о волосы Адуи, который сидел у его ног. Трижды Величайший держал Адуи при себе и вел с ним бесконечные беседы, пытаясь понять тайну Адуи, ибо даже он, познавший все зло и сам когда-то толкнувший земных жителей на многочисленные злодеяния, не мог постигнуть того, что совершил Адуи на земле. Адуи предал своего учителя, сына Не Имеющего Имени и сделал это по собственной воле, а не по наущению Трижды Величайшего или его слуг — в этом-то и была загадка первого предательства.
Адуи восседал у ног Трижды Величайшего с усталым надменным видом — Адуи не трепетал перед ним, не предавался мукам совести, он был высокомерен, сонлив, неразговорчив.
— Скажи, Адуи, а на меня ты тоже донес бы? — спросил Трижды Величайший, знавший заранее ответ, потому что Адуи всегда отвечал одно и то же.
— Да, — сказал Адуи.
— Клевета — твое изобретение. Я не учил этому людей, — сказал Трижды Величайший. — Почему ты не испытываешь мук совести? Ты же здесь для этого — терзаться, стенать, каяться.
— О чем ты говоришь? — устало ответил Адуи. — Я познал то, что неведомо было людям. Даже тебе неведомо. Клевета — радость. Люди поняли это, и ты знаешь, с каким наслаждением многие из них и поныне предаются этому. Зависть, клевета — мое изобретение, не твое. Ты научил людей убивать друг друга оружием, но люди сами научились другому убийству — словом. Клевета пострашнее ножа. Ты никогда не поймешь, какая в предательстве, в доносе, в клевете радость. За что же я должен испытывать муки совести?
