— Пусть бы уж изменяла, только бы жила. — Воробьев невидяще посмотрел вдаль. Потом неожиданно, сильно сжимая руку выше локтя нервными пальцами, предупредил: — Помни, Федя! Грипп — маршал всех болезней, и тут ни пенициллин, ни стрептомицин ничего не значат, только интерферон… Белок! Понял?..
Все, что говорил Воробьев, касалось его, было близко ему и произошло с ним давно, но сейчас он вновь хотел пережить это чувство невосполнимой утраты, хотел облегчить душу за счет другого. Однако даже в эту печальную минуту перед Громотковым стоял прежний старшина, в манерах и образной речи. Воробьев говорил, увлекаясь, забывая главное, словно не сознавая до конца того, что сделала смерть.
— А что ты делаешь в Териберке? — отвлекая его от печальных мыслей, спросил Громотков.
— Да вот после Гали военку бросил. Знаешь, Федор, надоело перед каждым тянуться и козырять. Комнату поменял, сюда начальником Териберского портопункта назначили. Вон по-за тем домом моя изба… Сто целковых плюс полярка да коэффициент. На водку да треску в масле хватает. А больше и не надо… Катер с «Державина» ждем… Ну, правда, первое время трудно было без знакомых, без женщин…
— Без каких таких женщин?! — неожиданно с удивлением спросил Громотков, припоминая все сказанное Воробьевым о жене.
Старшина, наклонив голову набок, терпеливо пояснил:
— Есть тут одна кадра, но ей до Гали далеко. Жену не могу позабыть. Уеду, — плаксиво произнес старшина, — тут только мох растет… Посмотри, разве это дерево — хамло, ветки без листьев, а стволы без веток.
Громотков невольно улыбнулся скачкам его мысли, неожиданному соединению трагического и смешного.
— Ты чего деревья ругаешь?
— А что, не правда? — с вызовом ответил Воробьев.
— Ка-ка-я правда?! Ты правду на воображение променял. От правды в твоей башке только коэффициент да треска в масле остались.
— Все равно уеду! — с пьяным упорством прогудел старшина.
Отголоски прежней бравады еще сидели в нем крепко.
— Я теперь один в поле воин!
Громотков повернулся.
Дора плавно отвалила от борта «Державина» и, несмотря на кажущуюся близость судна, долго шла к причалу. Пассажиры толпились у сходней. Когда дора приблизилась, произошла заминка, и старшина кинулся в гущу толпы, властно, голосом и руками, устраняя неразбериху.
Громотков сошел последним, занял место на корме сбоку от Василия Полехина, пожилого матроса. Старшина жалостливо посмотрел в глаза Громоткову.
— Может, армянского пришлешь? Моя малярша любит по граммулечке. А?!
