Тогда в Бринстоне был дождливый вечер, впрочем настоящего дождя, с лужами, дробным перестуком крупных капель, — не было, а висела нудная пелена микровлаги; масленая мостовая, мокрые стены домов, черные ветки могучих вязов, мерцающие на фоне желтых уличных фонарей.
Трое с «Уржума» — боцман, радист и стармех — давние приятели: Белецкий с боцманом жил на одной площадке в пароходском доме на улице Челюскинцев; с Волобуевым, радистом, учились в Мурманской мореходке; кроме того, оба были «супниками» на период учебы, женились на пожилых официантках, с которыми впоследствии оба разошлись.
Долго бродили втроем по кривым улочкам, толкались по дешевым магазинчикам, лавчонкам, пока не забрели в кабачок-забегаловку, подальше от всевидящего ока помполита.
В кабачке тихо играл аккордеон, в зальце — полумрак, ясно видимых источников света не было, только впереди сверкала бутылочная витрина бара, зеркально множились желтые, голубые, синие, оранжевые цвета, да еще в нишах слева и справа горели две газовые горелки, давали тепло и колеблющийся свет. Однако сидеть в тепле, тянуть горькое пиво — всего этого достаточно, чтобы приятно отдохнуть, расслабиться, забыться.
К девятнадцати часам набрался народ, в основном рабочий люд: докеры, служащие контор, парни в твидовых пиджаках, и всё — зонтики, широкополые шляпы, плащи, хрустящие болоньи — полетело в угол, на широкую лавку из простого дерева, самое мокрое вешалось отдельно, поближе к газовому огню. На стойке бара в серебряном блюде — гора маленьких бутербродов с ветчиной, салом и перцем, по два бутерброда на кружку темного пива.
Из дальнего угла смотрела, играя, через высокий гнутый бокал красивая размалеванная баба. Эдуард приметил ее сразу, как только вошел, сел напротив — так было удобнее наблюдать. Ему нравилось это матовое лицо, обращенное к нему, невинный взгляд и красный вызывающий рот; оно нравилось Эдуарду смешением черт: греховностью и чистотой. Женщина была пьяна. И все-таки казалась красивой.
Но всякий раз, когда он потом вспоминал большие вялые губы, вульгарный тон, откровенное распутство и грязь, ему хотелось плеваться.
На «Уржум» вернулись тихо, надеялись, что пронесет, обойдется. Однако не обошлось, не пронесло — по возвращении из рейса всех троих отправили на «перековку» на судно «Державин» — паровичок, обслуживающий Мурманское побережье.
Другой же заботой стармеха был Громотков, со своей «гальюнной командой», которого он считал устаревшим на флоте, мягким, непрактичным и в то же время негибким.
