- Как же?! Как же?! - только и смог выговорить я, протягивая руку в сторону промелькнувшего поезда.
- Не остановился, - сказал начальник станции.
- Промчался, как сумасшедший, - сказала дочь начальника станции.
- Это бывает, - сказал сторож. - Не впервой...
- Ну и черт с ним! - сказала буфетчица.
Я стоял на платформе, все еще протягивая руку в сторону умчавшегося поезда, пронесшегося, как призрак, поезда, уносившего мои надежды за эти долгие месяцы, уносившего мое колотящееся о ребра больное сердце, уносившего мою жизнь и оставлявшего здесь, на станции, мой труп среди этих трупов. Отчаянье ударило мне в сердце, в мозг, в ноги, я упал на колени и, продолжая указывать в сторону ускользнувшего, как тень, поезда, невидимого уже и неслышимого поезда, продолжая жестом нищего протягивать к нему руку, неожиданно исторгнул всей грудью, всем существом своим вопль, звериный вопль отчаянья.
- А -а-а-а-а-а-!..
Обитатели Дома молча наблюдали за этой моей агонией и, ни слова не говоря, разбрелись по своим каморкам (по своим жалким каморкам! переделанным из касс в зале ожидания! из служебных помещений! из комнаты матери и ребенка! из медпункта! из буфета! из кухни! из всего, всего, из всякой нечеловеческой, вокзальной дряни! и перегороженных картонами, фанерой, ширмочками и всякой соответствующей дрянью! при одном воспоминании обо всем этом жить не хо чется!..). Я в полубессознательном состоянии повалился на платформу и так пролежал на ней до утра.
Утром, когда я пришел в себя, обнаружил, что вывихнутая нога моя неимоверно распухла в щиколотке, и следующие две недели я провел в постели с холодным компрессом, туго стянутым на ноге. Первые дни я пробовал вставать, держась за стены, но стоило мне ступить, на поврежденную ногу, как резкая боль пронизывала меня всего от пяток до головы. Лежать и ничего не делать было мучительно стыдно, потому что за меня работали и меня кормили обитатели Дома. Есть мне в комнату наверх приносила то буфетчица, то жена сторожа, то жена начальника станции, которая будто намеренно избегала разговоров со мной, не могу догадаться почему; может, оттого просто, что она по натуре своей была неразговорчива и за месяцы моего пребывания в Доме не сказала мне ничего, кроме "Доброе утро" и 'Здравствуйте"; в этом, я полагал, было что-то ненормальное, если не было никакой видимой причины так ей вести себя со мной (я со своей стороны, общаясь - худо-бедно - со всеми обитателями Дома, поначалу предпринимал попытки заговорить и с ней, но это ни к чему не приводило). Одним словом, приносил еду в мою каморку тот, кто не был занят в данный момент, и однажды зашла дочь начальника станции.
