Евпатий боялся признаться самому себе, что в сердце тлеет едва различимый огонек надежды. «Господи, сотвори чудо. Пускай Настя и дети будут живы».
Напрягая все душевные силы, чтоб не выказать обуревающих его чувств, Коловрат подъехал к дружинникам. Большинство остались сидеть в седлах, будто страшились ступить на укрытую золой и снегом землю. Только Ратмир стоял в стороне, запрокинув голову. Он смотрел в небо, растирал руками пепел и судорожно втягивал воздух. Плакать старый воин не умел, хотя сейчас слезы могли бы принести хоть малую толику облегчения, и никто не осудил бы его за слабость. Пробыв столько лет в плену у мунгалов, Ратмир не успел вернуться домой, как тот превратился в мертвое пепелище. Проклятый пес Бату-хан сжег все, что заставляло командира лучшей рязанской дружины бороться, верить и жить. Не осталось ничего, кроме немощного тела и пепла на сухой ладони.
Евпатий, глядя на застывшее лицо наставника, сцепил зубы и набрал полную грудь воздуха:
– Братья, в лихой час пришли мы к рязанским стенам, – начал он, заглядывая в глаза каждому из стоящих перед ним мужчин. – Пришли слишком поздно. Но пускай отдать свои жизни, чтобы город спасти, мы уже не можем, наша служба не окончена.
Понемногу Коловрат стал замечать, как обращенные к нему взгляды оживают, как из них уходит леденящая пустота. Отправляя дружинников осматривать город и искать выживших, он и сам почувствовал, что железный обруч, сковывающий грудь, чуть-чуть ослабел. От его слова зависели люди, и времени на собственную слабость не оставалось.
– Поезжай к своему дому, Евпатий, – сказал Ингварь Ингваревич, когда первые отряды ушли на поиски. Его лицо немного «оттаяло», но все так же оставалось серовато-бледным. Было похоже, словно Господь вылепил это лицо из снега и пепла, укрывших развалины Рязани плотной коркой. Но у княжича тоже были обязанности – он собирался скакать с десятком дружинников ко дворцу. Кому, как не ему, искать и оказывать последние почести княжеской семье? А в том, что все его родные мертвы, Ингварь, похоже, не сомневался. Это был страшный долг, однако племянник рязанского правителя, не колеблясь, собирался его выполнить. Да и не мог он по-другому, потому что, как и самого Коловрата, изнутри его жгла надежда, не давала покоя, рвала душу. А может, выжили? Ну, ведь может же!
– Я думал дождаться первых вестников… – начал Евпатий, хмуря брови.
– Поезжай.
Княжич тронул каблуками бока лошади и поскакал к тлеющему дворцу, а сотник еще минуту оставался на месте, глядя ему вслед.
