Федор про себя посетовал, что не оставил дряхлого дядьку дома. Он так привык видеть Апоницу рядом, что даже не подумал взять с собой кого-то другого. А стоило бы.
– Может, прибавим шагу, княжич? – послышался сбоку вкрадчивый голос.
Нездила.
Князь Юрий доверял этому лощеному щеголю. «С личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя» – точно Чурила Пленкович.
Ну, как же, столько языков знает, обычаи-традиции других народов, да и вообще весьма премудр, учтив и смекалист. Но Федор черниговского боярина недолюбливал – видел, как тот горящим взором на Евпраксию смотрит. Такой взгляд не солжет.
Княжич готов был руку на отсечение дать, что и в Рязань Афанасий Прокшич поехал за его, Федора, красавицей-женой, а не в услужение к Юрию. Будь его воля, он бы взял с собой другого толмача, но в преддверии войны, которая уже вставала дымом костров за рекой, спорить с отцовским приказом не пристало. Однако и выказывать Нездиле свое расположение Федор был не обязан.
– Негоже посольству от рязанского князя нестись сломя голову на поклон к хану, – бросил он через плечо. – Сам говорил – степняки только силу уважают. А на бегу ее и растерять недолго.
Сзади раздались басовитые смешки бояр, которых Юрий Ингваревич отправил вместе с сыном, и в конец посольского обоза понеслись шепотки и нестройный гогот. Дружинники тоже оценили отповедь княжича.
Нездила опустил глаза, пряча под густыми, почти девичьими ресницами, гневные искры, и смиренно произнес:
– Ты прав, Федор Юрьевич.
Лицо Афанасия Прокшича осталось спокойным, и княжич подивился выдержке этого человека. У черниговского боярина были красивое, не лишенное мужественности, лицо, статная фигура и достойная манера держаться. И если б он не заглядывался на Евпраксию, возможно, Федор видел бы в нем больше достоинств, а так…
Княжич покосился в сторону толмача, но оглядываться не стал – пускай себе кипит.
Авангард рязанского посольства пересек границу лагеря татарских язычников и словно попал в другой мир, где все было чуждым, странным и враждебным. Пахло пригоревшим мясом, шкурами, кислым молоком и конским потом. Мунгалы, мимо которых проезжало посольство, не стесняясь, тыкали в «урусов» пальцами, что-то выкрикивали и хохотали. Костры и палатки тянулись до горизонта сплошным ковром, только в центре виднелось несколько построек больше и выше остальных.
– Ханские палаты, – послышалось откуда-то сзади, и Федор непроизвольно кивнул. Голос принадлежал, кажется, тому силачу из дружины Евпатия, которого все звали Каркуном. Смешное прозвище. И голос подходящий.
