После ванны Энрико с готовностью брался за дела. Пока его брили, Фучито играл на рояле, а Энрико просматривал клавир, не отбивая ритма и не напевая. Мимоходом он давал указания по поводу ангажементов, писем и телефонных звонков Дзираго, который заносил их в записную книжку, приговаривая: «Si, commendatore». Тем временем Марио ходил на цыпочках по комнате, беззвучно открывая шкафы и выдвигая ящики. Он должен был аккуратно разложить одежду. Каждая вещь имела свое место. Энрико вполголоса напевал, когда одевался, прислушиваясь к звукам музыки, доносившимся из соседней комнаты. Он мог одеваться автоматически, если все предметы находились на своих обычных местах, если же нет, то он прекращал одеваться и требовал привести все в порядок. Он был требователен, но не капризен. Одевшись, он шел в студию, чтобы заняться настоящей работой. Он никогда не пел в полный голос партию, которую разучивал: он насвистывал, мычал, пел какой-нибудь звук, объясняя Фучито, чего он хочет и что требуется от того. Только тогда, когда он был удовлетворен своей трактовкой, он пел в полную силу голоса. Около двух часов интенсивной работы обычно хватало. К этому времени Дзирато подготавливал письма, требующие ответа, фотографии для автографов и чеки на подпись. Энрико так же рьяно выполнял все дела, как и пел. Многие из чеков, которые он подписывал, высылались в ответ на просьбу одолжить денег. Он никогда никому не отказывал. Как-то раз я спросила его:
— Уверен ли ты, что всем этим людям можно доверять?
— Ты права, Дора, но как узнать, кому можно доверять, а кому нет?
Когда нам хотелось прогуляться, мы уезжали далеко по Риверсайд Драйв, затем выходили и шли пешком. Машина медленно следовала за нами. Если вокруг собиралась большая толпа, мы снова садились в машину. Ехали дальше и опять выходили. Иногда мы гуляли по 5-ой Авеню. Энрико нравились магазины с большими стеклянными витринами, но мешали люди, которые буквально осаждали его. Каждый хотел пожать ему руку. По той же причине нам редко доводилось бывать в театрах, модных ресторанах и других людных местах. Он никогда не любил повышенного к себе внимания, считая, что все дело в его легко запоминающейся внешности и любопытстве толпы, а не в особом расположении к нему.
Энрико был добр и отзывчив, но в то же время по-своему неприступен — он мог привязаться к человеку, хотя старался избегать подобных чувств. Вокруг него создавалось нечто вроде вакуума, в котором никого не существовало. Он не любил, когда его рассматривали или когда к нему обращались незнакомые люди. Он хотел свободно ходить по улицам, рассматривать витрины магазинов и покупать одну розу вместо дюжины. Ом часто печально повторял:
