Неожиданно послышался голос, до того тихий и мягкий, будто он исходил издалека, а не от палатки, стоявшей в десяти метрах от Сафронова.
Не для меня придет весна, —
пел Лепик. Это было ясно. Остальные продолжали курить.
Не для меня Дон разольется, —
пел как-то по-особенному — не голосом, а душой.
А может, эта редкая тишина, наступившая неожиданно, звездная ночь, березовый лес усиливали впечатление.
Сафронов затаился, стараясь не выдать своего присутствия.
А сердце радостно забьется…
Теперь уже второй, более грубый голос осторожно поддержал песню. И тотчас к ним присоединился третий, высокий и протяжный:
С восторгом чувств — не для меня.
Голоса сливались, сплетались, будто свивали невидимую звенящую нить.
Не для меня сады цветут, —
стонал первый голос. И на этот стон невозможно было не откликнуться:
Песня точно проходила через Сафронова. Будто и он участвовал в ней — не голосом, а сознанием, сердцем.
А речка, к солнцу убегая…
Он представлял картину, все отчетливо видел перед собой. И эти сады. И эту речку. В юности Сафронов участвовал в шлюпочном походе по рекам Сибири. Однажды они проснулись и увидели, как восходит солнце прямо над водой, меж далекими лесами. И тогда именно, так им показалось: река бежит прямо к солнцу.
Журчит вдали не для меня.
«Не так, не так, — запротестовала душа Сафронова. — Это ж временно. Это не безысходность, а вынужденность. Через это нужно пройти. Конечно, не все мы вернемся, но это не от нас…»
И, точно почувствовав душевный протест Сафронова, Лепик отозвался на него:
Лепик не усилил, а как-то слегка изменил голос, наполнил его силой, и он зазвучал твердо, упрямо, уверенно. И хотя слова были нерадостными, в них больше не чувствовалось грусти и уныния, а ощущались страсть, и злость, и вера в добрый исход.
«Да, именно. Через это необходимо пройти. И это не от нас… Молодец Лепик. Никуда я его не отпущу…»
Гудение моторов оборвало песню. Санитары вскочили и направились к дороге. Сафронов догнал их.
Пришло сразу три «студебеккера». И рабочая машина, тот агрегат, который мысленно представлялся усталому Сафронову, вновь заработал, перескочил на другую скорость, закрутился на всю мощь своих оборотов, диктуя людям свой ритм и свое напряжение.
Опять замелькали перед глазами Сафронова лица, сливаясь в одно лицо, зарябило от красного и белого, запахло кровью, зазвенело в ушах от стонов и просьб. Снова он встречался с вопросительными, недовольными, молящими, упрекающими, тускнеющими взглядами раненых. И в который раз бегал в операционную, в перевязочную, к командиру МСБ все с той же просьбой: «Нельзя ли побыстрее? Отяжелевают». Но они будто не понимали его, потому что не видели укоряющих глаз, не слышали просьб, мольбы, ругани и угроз.
