– Куда?
Это еще неизвестно, выясняется, но его видели третьего дня. По-видимому, в Лугу. У него там друзья, и он, по-видимому, решил у них остаться и отдохнуть.
Беспамятнов, без сомнения, лгал – или, что называется, "темнил"… Партия приказала ему сохранять спокойствие, и он его сохранял. Но в наших взволнованных речах слышался, хотя и законспирированный, вопрос: "За что вы его убили?""[55]
Каверин вспоминал Беспамятнова как высокого, плотного, мрачноватого, решительного мужчину, обессмертившего себя откровенным признанием, вполне пригодным для того, чтобы на десятилетия вперед внести в литературную политику серьезные перемены. Когда его снимали на собрании с должности, он сказал: "Ведь я же был все равно что гвоздь, вставленный в часовой механизм!.."[56]
Горелову после семнадцати лет тюрем и лагерей удастся выжить и выйти на свободу. Ольга Берггольц приложит огромные усилия для его реабилитации и освобождения в 1954 году. Но когда после XX съезда в 1956 году на писательском собрании она поднимет вопрос об отмене позорного постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", о Зощенко и Ахматовой, весь партийный аппарат Союза писателей обрушится на нее. И вместе со всеми обвинять ее в оппортунизме будет старый друг Анатолий Горелов.
"Арестован Лешка Авербах… – запишет 16 апреля Ольга в дневник. – Арест Лешки не удивил – думала еще при обмене, что ему не дадут билета, и когда вставал вопрос – могут арестовать его или нет – отвечала себе – могут. В характере это у Лешки было. Его холодность, неукротимое честолюбие, политиканство – были логические предпосылки к тому, что потеряет правильную линию, собьется, спутается со швалью, погрязнет, даже не имея, м.б., субъективно враждебных намерений. Слишком уж средством были для него люди, отношения, и – хотя мало у меня лично было к тому материалов, но так иногда думалось – и партия, и литература (это уже в свое время стало определенно ясно). Использовал. Ни жизнь, ни политика не прощают этого корыстолюбия, служения во имя самого лишь себя. Лешка отмер от души уже давно; уже давно, и еще прежде, чем отмер, были глубочайшие бреши в отношении к нему как человеку и партийцу. Это можно проверить хотя бы по тем дневникам – там всегда есть на то указания.
Но ведь я была влюблена в него, даже, может быть, любила, и даже уже отлюбив, недоговаривала чего-то о нем для себя, не сделала о нем для себя, для своего отношения к нему окончательных выводов. Я не должна, вернее, не могла сказать себе, определить – "это враг", но я могла бы и должна была определеннее назвать его для себя, хотя это не имело бы никаких практических результатов – связь – разумея ее широко – была порвана давно. Надо было решительнее произвести психологическое отсекновение для себя. Не могу объяснить четче.
