Мне очень хочется прочесть тебе все, что написано из романа (так я его всегда читаю, и никого не утомляет). Если Вы не на абсолютных ножах друг с другом, то узнай у Спасского, когда он думает в Москву, и, как в арифметической задаче с поездом, надо будет в точке вашей встречи устроить какое-нибудь из московских чтений.
Я не кинулся отвечать тебе моментально, потому что поверил твоему обещанию в письме, что ты приедешь в середине апреля. Сегодня я проверю состоятельность этого утверждения у твоей сестры, и вот стараюсь на бумаге изобразить степень своего восхищения тобою.
На Страстной в одном доме на мое чтение артист Коневской принес мне маленькую, драгоценную записку от А.А. Как мне стало легко читать! Словно поставили на стол большую светоносную лампу. Ты страшная умница и прелесть, желаю тебе радости во всем. Твой Б."[118]
Письмо явно было написано не в той интонации, в какой говорила с Пастернаком Берггольц. Свою горечь она высказала в дневнике:
"7 мая 1947. Получила сегодня очень милое письмо от Пастернака, которое почему-то все же показалось мне немножко официальным, или усталым.
Я чужой ему человек, чужого ему мира, конечно. Но его поэзия – часть моей души, часть любви с Колей. Вспоминала <нрзб.> эти дни – и Колю, юношей, безмерно красивого и прекрасного, на островах, среди влажных берез и сырой травы…
Боже мой, неужели все это так и уйдет, так и "потонет в фарисействе", неужели с этим надо будет проститься еще при жизни?"
А Пастернак в то время, когда Ольга делает запись в дневнике, живет редактурой и чтением друзьям и знакомым глав из начатого еще в 1945 году романа, будущего "Доктора Живаго". Все это происходит под непрерывное шельмование его в газетах.
Фадеев почти во всех выступлениях, поминая Ахматову и Зощенко, героев печально известного ждановского постановления, непременно присовокупляет к ним имя Пастернака. Власть хотела от Пастернака угодной ей реакции, чтобы предъявить ее Западу, – поэт не отзывался. Тогда его решили разбудить – статьей Алексея Суркова "О поэзии Бориса Пастернака", вышедшей 21 марта 1947 года в газете "Культура и жизнь", где снова и снова говорилось о том, что поэт отстал от современности, о полной невнятице его писаний.
Сурков не терпел Пастернака и давно ждал своего часа. И вот, после проработки Пастернака в "Правде", выступает с разоблачением поэта-отшельника.
Ольга Берггольц с горечью откликается на грубый газетный окрик Суркова дневниковой записью от 23 марта: "Ну а как же все-таки не пить после такой статьи, как сегодня в "Культуре" – о Пастернаке?! Хорошо, если еще только запьешь, – а ведь надо бы вешаться! Феномигин не помогает, хотя сейчас приняла уже второй порошок, чтоб не хотеть спать после обеда… Всё, что пишу, – ложь. Потому что стыдно писать… после таких статей. Если б это было частные мысли Суркова: нет, это правительственная травля чудеснейшего и, в сущности, глубоко-безобидного поэта. Его травит наш мудрейший ЦК…
