В просвете между двух кустов тальника из воды показался человек: шумно дыша и цепляясь за прибрежные кусты, он стал выбираться на сушу, было слышно шуршание сухого песка у него под ногами.
На сопредельной стороне лаяли собаки.
Сердце Новикова гулко и часто стучало. В возвратившейся тишине отчетливо различался шелест травы под ногами перебежчика.
— Товажыше, — позвал он сдавленным голосом. Видно, боялся, чтобы по нему не пальнули. — Товажыше, — шарил впереди себя протянутыми руками.
Его пропустили вперед, дали пройти несколько метров, неслышно следуя за ним и отрезав путь к возвращению за кордон. Прошло минутное оцепенение, и он заговорил, похоже, на польском, торопливо, не разобрать, часто повторяя понятное: «война», «фашистовцы».
Чужого, как положено, отвели от границы подальше, за густую стену можжевельника, обыскали и ничего при нём не нашли.
— Панове жолнежы, я повинелем дисяй врутить!.. Дисяй повинелем врутить[1], — заговорил он торопливо, отказавшись следовать дальше.
— Давай не болтать! — Ведерников легонько подтолкнул нарушителя в спину, стал расстегивать сумку с ракетами, чтобы сигналом вызвать тревожную группу.
Но стоило ему сделать движение, как чужой, вскрикнув с испугу, бухнул себя кулаком в грудь.
— Не тшеба стшелять. Не тшеба[2].
У Новикова защемило под ложечкой.
— Погоди, — придержал напарника за руку.
— Чего годить? Без нас разберутся.
Чуть слышно щелкнула переломленная ракетница.
— Отставить!
И хоть Ведерников поступал как положено, Новиков медлил, смутно догадываясь: человека привело сюда дело исключительной важности, потому и жизнью своей рисковал, переправляясь с вражеского берега на наш, потому и ракеты боится, чтобы не насторожить немецкую погранстражу, да вот беда-то — объясниться не может, лопочет на своем языке, а что — не поймёшь.
— Долго чикаться будем? — раздражённо спросил Ведерников. — Кончай, младший сержант.
— Сейчас пойдём. — Новиков поднял голову к чёрному бездонью небес, где ярко светились звёзды, поискал и не нашёл Полярную и, словно отчаявшись, принял решение: — Вызывать «тревожных» не будем. Пошли на заставу.
И опять же поляк взмолился:
— Капралю! Я не моге отходить далеко. Мусе врацать до дому. Дисяй мусе врацать[3].
Но тут уж Новиков был непреклонен:
— Надо идти.
