Чем ближе подходили к заимке, тем чаще Плошкин останавливался, прислушивался и принюхивался: он опасался, что на заимке могут оказаться люди. Правда, в прошлом году его и еще двоих послали туда запасать рыбу только в середине июня, то есть в самый разгар хода лосося-горбуши. А сейчас только начало мая, но то было в прошлом году, а раз на раз не приходится — могут послать и раньше. Однако со стороны заимки не доносилось ни звука, ни разу не пахнуло дымком.
Когда до цели осталось метров двести, Плошкин положил свою бригаду среди замшелых каменных глыб, взял с собой Пашку Дедыко, которому доверял больше других, и каменистым распадком, в котором торжествующе гремел ручей, подобрался к самой заимке.
Низкая избушка, сложенная из лиственничных бревен, накрытая тесом и корой, была пуста. Об этом говорил весь ее нежилой вид: подпертая толстой слегой и заваленная камнями дверь, наглухо забитые маленькие окошки.
— Значица, так, Павлуха, — заговорил Плошкин, не отводя взгляда от заимки, впервые обращаясь к парню по имени. — Ты давай топай туды, отопри заимку, а я покудова приведу остальных. — С этими словами он протянул Пашке кайло и поощрительно похлопал его по плечу. — Счас затопим печь, отогреемся, обсушимся, наловим рыбы — тут тьма ее, наедимся, а там и порешим, что делать. — И дальше веско и наставительно: — Мы с тобой, паря, обои крестьянского роду-племени, не то что энти антеллигенты паршивые, нам надоть держаться вместях. Смекаешь?
— Смекаю, дядько Сидор. Так це… так це выходить, що мы як бы утекаем, як бы у бегах?
— Выходит, что так, Павлуха. А тебе что, охота на нары? Охота в забой? — Голос Плошкина, до этого доброжелательный, опять наполнился угрозой.
— Та ни-и, чого я тамо нэ бачив? А тильки, дядько Сидор, споймають нас та й повяжуть.
— Так мы ж под обвалом, голова садовая! Соображать надоть! Пока они все раскопают, мы уже где будем? А? Аж на Байкале! Или на Амуре! Во где! Не повяжут! — решительно подвел итог Плошкин и поднялся на ноги.
Как Плошкин и ожидал, его отсутствие не прошло даром: еще издали он заметил, что Каменский, Пакус, студент-рабфаковец и грузин сидят тесной кучей, голова к голове, и о чем-то совещаются. Плошкин пожалел, что не предусмотрел возможности подслушать их разговор, а то надо было бы оставить этих четверых вон в той щели: во-первых, можно подобраться к заговорщикам вплотную; во-вторых, шум ручья не заглушал бы слова.
Глядя, как что-то торопливо говорит Пакус и как внимательно его слушают остальные, Плошкин вдруг испытал такую лютую ненависть к этим людям, что если бы не обстоятельства, не раздумывая проломил бы всем четверым головы. Эти антеллигенты — они только тем и занимаются, что портят людям жизнь, сбивая их с толку своими хитрыми рассуждениями; это по их милости сбросили царя, устроили разор по всей России, загнали людей в колхозы, морят народ голодом; это по их милости Плошкин оказался в Сибири, оторван от своего семейства и доведен до такого вот скотского состояния.
