Вот из лесу вышел олень, постоял, высоко вскинув рогатую голову, прошел несколько шагов, остановился, величественно повернул голову назад; тотчас же на солнце из зарослей высыпало стадо оленух с оленятами.
— Благодать-то какая! — мечтательно произнес Плошкин. Помолчал и добавил уже зло: — И рядом с энтакой-то божьей благодатью маятся и гибнут люди. А? — Вздохнул и перекрестился торопливым крестом.
Тишина и покой царили над зелено-голубым необъятьем. Лишь ветер сердито загудит в кедровнике, будто запутавшийся в хвое шмель, погудит-погудит и успокоится. Беззаботно и безбоязненно порхают над травой и кустами птицы и заливаются на разные голоса. Где-то внизу кукушка отсчитывает чьи-то года.
Не хочется шевелиться, куда-то идти, тем более — бежать. Может, никто и не гонится за ними, а выстрелы — это так, померещилось? Может, это и не погоня, а охотники промышляют дичину и им нет никакого дела до беглецов?.. Так хотелось поверить в это, так подталкивала к этому разлитая кругом тишина и умиротворенность…
Веки сами по себе смыкаются, в голове шумит что-то непонятное, успокаивающее, убаюкивающее, — будто материнская песня. Вот уж и Плошкин стал посапывать все громче, еще немного — и захрапит…
Вдруг где-то близко прогрохотал обвал, гул от него медленно угасал, запутавшись в ущельях и пропастях, в лесных дебрях.
Плошкин приподнял голову, послушал, снова уронил ее на зеленую траву.
Миновало еще с полчаса ничем не тревожимой тишины. Но вот Пашка Дедыко, обладавший хорошим слухом, приподнялся на локте, снял шапку, насторожился.
— Нияк спивають? — удивленно произнес он.
— Чего болтаешь непотребное? — недовольно пробормотал задремавший Плошкин, но тоже приподнялся и стал прислушиваться.
— Ей-богу, дядько Сидор! — перекрестился Пашка. — Спивають, но як-то чудно, не по-нашему, а як черкесы чи, мабуть, грузинцы спивають.
— Да-а, и мне тоже кажется, — неуверенно подтвердил Ерофеев. — Похоже, грузин поет. — И уже обрадованно: — Точно — грузин! Я слышал: они у нас на заводе выступали, грузины-то, песни пели и… танцы всякие. Хорошо выступали, да. С кинжалами.
Порыв ветра ослаб, перестали шептаться травы и кусты, замерли верхушки сумрачных пихт, и до слуха Плошкина донеслись гортанные звуки песни, то падающей вниз, то поднимающейся к облакам, будто песня эта пелась не человеком, а самими сопками, ярко освещенными солнцем. Казалось, что песня рождалась в глубине ущелий и пропастей, вырывалась оттуда упругим и густым потоком, рассыпалась по зеленым полянам звонкими ручейками, вибрируя и стеная, и уносилась к облакам пронзительной свирелью.
