Варлам Александрович дрожащей рукой, с жалкой улыбкой на лице принял от якута папиросу, на мгновение задержав взгляд на его трехволосой бороденке и кошачьих усишках. Он долго прикуривал от головешки, плямкая губами, думая о себе отрешенно, как о постороннем человеке: "Так всю жизнь и проговорил, после себя ничего не оставил. Ни воли не нашлось на решительные действия, ни ума, ни энергии. И не у меня одного. Все мое поколение только и знало, что говорить, говорить, говорить… Вот и проговорили великую Россию, отдали ее на съедение жидам. А потом еще пошли к ним в услуженье. Тот же Пакус — хоть и одну баланду с тобой хлебал, а дорогу свою знал крепко и, даже выброшенный с нее на обочину, продолжал карабкаться в том же направлении, что и все. И этот якут, и этот русский парень, и миллионы таких же по всей России — все они, понимая это или нет, идут в одну сторону и куда-нибудь придут. Только без тебя…"
Папироса наконец раскурилась, Варлам Александрович несколько раз жадно затянулся дымом, голова его с отвычки закружилась, и он не услыхал выстрела, ударившего ему в затылок.
— Зачем опять стреляй делай? — всплеснул руками Игарка. — Каторга сама помирай делай, другая каторга шибко беги! Плохо, однако.
— Ничего, догоним, — усмехнулся Кривоносов. — Или боишься?
— Моя нету бояться. Моя медведь ходи, рысь ходи, волк ходи, каторга ходи — нету бояться. Моя думай — зачем стреляй? Моя не понимай, — говорил Игарка нормальным мужским, даже несколько резковатым голосом.
— А чего тут непонятного?
Павел Кривоносов деловито подул в дуло револьвера, сунул его в кобуру, потянулся, оглядел стоянку беглецов повеселевшими глазами, увидел туес, висящий на суку, встал, снял туес, пересел к костру, оставив за спиной убитого им человека, вытряхнул из туеса содержимое на землю.
Выпали берестяные коробочки с икрой, куски копченой лососины, тряпье. Взяв одну из берестянок, Павел вскрыл ее и стал есть с ножа икру, грызя крепкими зубами сухарь.
— Понимать тут нечего, — снова заговорил Кривоносов наставительно. — Они есть враги советской власти, рабочего класса, большевистской партии, трудового народа. Они есть преступники, каторга. Чем меньше врагов, тем лучше для советского народа. Понял?
— Однако, Игарка тоже кушать надо, — потушив трубку, произнес равнодушно якут. — Моя так думай: дождик нету, каторга тайга поджигай. Шибко плохо, однако, — заключил он, слизывая с ножа икру.
Рядом, зацепившись замызганным ватником за сук, полулежал-полувисел Варлам Александрович Каменский, известный когда-то в России адвокат и правовед. Голова Каменского, неестественно вывернутая, не доставала до земли, из носа, рта и ушей толчками вытекала кровь, скапливаясь в одну блинообразную лужицу.
