Сейчас, когда они вошли в женскую палату, Чижова лежала с розовыми пятнами на бледных отечных щеках и тяжело дышала. «Чудачка, — подумала Тамара Савельевна. — Ведь ребенку ясно, что она только-только легла. И сердце, конечно, как овечий хвост дрожит».
Она хотела прежде всего подвести Кулагина к Ольге, но, едва они вошли, с первой койки справа раздался довольно бодрый вопль:
— Профессор! Товарищ профессор, я по порядку первая!
— Больная, вы не в очереди! — возмущенно прикрикнул палатный врач.
Кто-то из студентов прыснул.
— Как так не в очереди? — продолжала женщина. — Вот именно, что в очереди, и резать меня собираются тоже первой!
Это была старушка лет восьмидесяти, и конечно же следовало ей уступить, иначе не даст работать.
— Ну, просто гроза! — пошутил Кулагин и покорно присел к старухе на кровать.
У нее была грыжа. К операции ее готовили, все было ясно, но ясно было и то, что она не упустит случая поговорить с самим профессором.
— Слушай, милый! — нараспев, громко обратилась она к Кулагину. — Сколько лет я проживу без операции? А?
— Трудно сказать. Может быть, года два, если не будет ущемления.
— А если с операцией? Тогда сколько?
— Ну, лет пять, а то и больше.
— В таком случае, тащи меня завтра резать, сынок, пока я не передумала. Только дочке не болтай, она, глупая, еще не разрешит, от страха-то.
Кулагин и все в палате улыбнулись.
— Сколько вашей дочке лет?
— У меня их три. Было три сына. Двух убило на войне. Самой старшей шестьдесят. У меня уже старшенькой внучке Наталке двадцатый год пошел.
— И правнуки есть?
— А как же! Бог не обидел. Двадцать душ живы.
— И богатая же вы, мамаша! — мельком глянув на часы, добродушно сказал Кулагин. — Ну, раз не боитесь, все сделаем наилучшим образом.
— Ох, господи! — прошептала Крупина Горохову. — Надо же в таком возрасте оперироваться! И болтает, болтает одно и то же, только время отнимает.
— А ею мало в жизни занимались, — сухо отозвался Федор Григорьевич. Как и все в клинике, он знал эту старуху. — Вот и хочется получить недобранное. Это можно понять…
Когда они наконец добрались до кровати Чижовой, та лежала, прижав руки к груди, сломленная, замкнутая, и напряженно вглядывалась в лицо Кулагина. Больше никто для нее сейчас не существовал. Видно было, что ей хочется плакать, веки и губы подергивались.
Пока о ней докладывали, Кулагин не проронил ни слова, а, склонив голову набок, только кивал и время от времени поглядывал на больную.
Было слышно, как за окном шумят деревья. В полуоткрытую форточку тянуло запахом тополя, слышался смех ребенка.
