Потому мне и остается только цепляться к мелочам, тут я могу что-то изменить, но из-за этого я не считаю себя мелочной. Я скорее злопамятная, и мне бы следовало этого стыдиться, только я не стыжусь. Злопамятность помогает мне избегать многих неприятностей, и если из двух зол выбирать меньшее, то я предпочту злопамятность близорукости. И моя злопамятность, которая на самом деле не так страшна, хотя слово это звучит отталкивающе, часто возникала в результате моей же близорукости. Между прочим, часто именно на мелочи и следует обращать внимание, например когда ставишь диагноз. Врачу не так-то просто вытянуть из больного необходимые подробности, ему приходится докапываться до истины, перебирая одну мелочь за другой, я делаю то же самое, хотя я и не врач. Пусть и другие так же поступают со мной, помешать им я все равно не могу.
Как, например, Ёрану и Ингрид. Они приезжают, живут у нас, едят, и, естественно, им ни в чем нет отказа. Приезжают они каждую весну, когда Стуре подводит итоги по лесному хозяйству, землю они с Ёраном сдали в аренду, а лес оставили себе, распоряжается им Стуре, он профессионал, и дело у него ладится. И хотя Стуре может отчитаться во всех своих действиях и расходах и показать бумаги, Ёран и Ингрид подозревают, что он тратит на эту работу гораздо меньше времени и труда, чем утверждает, они думают, что он их обманывает, а потому не считают за грех пользоваться нашим гостеприимством и хлебосольством, ну и само собой — раками, они прибывают к сезону так же точно, как сами раки.
Но если мы со Стуре не ошибаемся и правильно понимаем недоверчивую интонацию в голосе Ёрана, то еще неизвестно, кто кого обманывает. Конечно, Стуре обиделся, что его работа ставится под сомнение, и стал брать себе немножко больше, чем положено. В результате все остались довольны: Ёран и Ингрид — потому как уверены, что получили бесплатный отдых, а мы довольны тем, что за свой пансион они платят сами. Вот пример того, что я называю злопамятностью или своей необъявленной войной, потому что, если без конца проглатывать обиды, в конце концов сдадут нервы и все это будет только во вред.
Я сижу у двери в стеклянную комнату, мы так ее называем из-за множества окон, это наша гостиная, здесь у нас стоит телевизор. Дом построил в конце прошлого или в начале этого века местный ветеринар. Дом красивый, участок ветеринар купил у деда Стуре. Этот скотий лекарь здорово пил, и не только медицинский спирт, на дне озера мы обнаружили уйму бутылок. В конце лета, когда вода становится прозрачнее, они хорошо видны на дне, покрытые илом. У меня целая коллекция самых диковинных бутылок — старинные из-под пива и другие, даже не знаю из-под чего. Иногда мы с моим внуком Енсом достаем их со дна, у нас это называется плавать за сокровищами. Фасад дома смотрит на дорогу, она посыпана гравием, после дождя гравий становится красновато-коричневым и красиво блестит, дом отделен от дороги живой изгородью из боярышника, которую посадили еще при ветеринаре, теперь она буйно разрослась. Наш участок лежит на южном склоне холма и спускается к самому озеру, растет все у нас замечательно и воды для полива сколько душе угодно. Цветы и огород — а он у меня не маленький — это моя страсть. Стуре помогает мне, а Гун — нет. Хоть она такая же деревенская девчонка, как и я, она и пальцем ни к чему не притронется. Прошу, например, ее весной сгрести прошлогодние листья, что может быть приятнее, чем светлым весенним вечером поработать граблями? Она помашет ими десять минут, соберет крохотную кучку и бросает работу. Теперь я уже больше не прошу ее об этом: не хочет — не надо, ей же хуже, сама себя лишает такого удовольствия. Скоро шесть лет, как она у нас живет, и хочу я того или нет, но должна признаться, что научилась многое понимать благодаря ей. Вообще, многое на свете начинаешь понимать не от хорошей жизни.
