. Вот почему живая память о событии, непрестанно преображаясь, не есть увековеченное воспоминание о том, что я могу или не могу заново призвать или заново актуализировать. То, что́ я призываю в воспоминании, есть также то, что призывает меня самого, и это призывающее меня есть то, что хранит для меня будущее. То, что́ я вспоминаю, значимо; однако значимое в данный момент уже не имеет значения позднее; так что необходимо освободить память от всякого сознательного отбора, чтобы она могла быть памятью событий. Не я выбираю памятное, потому что, будь я способен выбирать его в зависимости от критериев момента, оно не было бы памятным в подлинном смысле слова. Всякая память смещена в сторону будущего — будущего меня самого, неизвестного, чьему пришествию она содействует и в чьем пришествии принимает сама себя. Стало быть, сущность памяти не в том, чтобы сознаваться или присутствовать в форме воспоминаний, а в том, чтобы быть самой почвой, которая выдерживает нашу поступь и позволяет нам двигаться вперед.
Итак, на уровне анализа того опыта, который структурирован событием, невозможно различить неподвижные, датируемые, заново и бесконечно идентифицируемые «объекты» во времени и те акты, или установки субъекта, посредством которых эти объекты могли бы быть удержаны. Сопряжение временны́х, или, лучше сказать, временящих, черт события (таких, как непредсказуемость, радикальная новизна, конститутивная отсрочка), которые связаны с тем, что я называю «временем» во второй части моей событийной герменевтики и характеристиками их переживания в опыте Пришествующего, образующими то, что я называю «временностью», — это сопряжение, чтобы быть мыслимым, взывает к другим концептуальным ресурсам. Я не могу задерживаться здесь на этой проблеме, хотя она и находится в центре всех этих исследований. Целиком разрушая самоданность субъекта, который посредством своих темпорализирующих установок мог бы «наделять» временем предметы или сущие, событие принуждает нас мыслить артикуляцию времени и временности иным способом, нежели тот, который можно обнаружить у Гуссерля и Хайдеггера. Будучи неустранимо диахроническим, событие расстраивает всякую синхронию сознания, всякое непреложное соприсутствие Dasein тому, что было для него «настоящим», и, следовательно, всякую попытку свести временность как таковую к мере нашего собственного присутствия. Ничто не соберет воедино временность, ускользающую как от самой себя, так и от нас. Ничто, кроме того метафизического предрассудка, который по-прежнему царит даже у Хайдеггера.
