Мать дернулась.
— Я так стараюсь, — сказала она. — Я столько сил положила на тебя, а вот ты и пальцем в ответ шевельнуть не хочешь. Посмотри на себя. Сидишь без дела. — Она покачала головой, затянула поясок халата. — Вот увидишь. Хлебнешь жизни, опомниться не успеешь, и знаешь что — тогда ты уже никуда от себя не денешься. У тебя ни характера, ни амбиций. В Каталине, может, из тебя что и выйдет, но там вкалывать надо. Знаешь, что моя мать делала в твоем возрасте?
— А ты вообще ничего не делала! — Внутри у меня что-то перевернулось. — Только о папе заботилась, и все. А папа ушел! — Лицо у меня пылало. — Прости, что не оправдала твоих надежд. Прости, что я такая плохая. Стоит, наверное, последовать твоему примеру — платить людям, чтобы они говорили мне, какая я распрекрасная. Почему же тогда папа ушел, раз ты так хороша?
Она рванулась ко мне, влепила пощечину — не сильно, а, впрочем, звук вышел громкий. Я улыбнулась точно умалишенная, разом ощерив слишком много зубов.
— Вон! — Шея в пятнах крапивницы, тощие запястья. — Вон! — снова еле слышно прошипела она, и я выскочила из кухни.
Я ехала на велосипеде по грязной дороге. Сердце ухало, голову изнутри так и сдавливало. Приятно было ощущать ожог материнской пощечины, аура доброты, которую она так старательно себе отращивала весь последний месяц — чай, босые ноги, — скукожилась в один миг. Отлично. Пусть ей будет стыдно. Не помогли ей никакие занятия, гадания и очищения организма. Как была слабачкой, так и осталась. Я яростно крутила педали, в горле что-то трепыхалось. Можно съездить на заправку и купить шоколадных звездочек. Посмотреть, что сегодня идет в кино, или пройтись по берегу жижистой речки. Мои волосы легонько развевались на сухой жаре. Внутри каменела ярость, и мне это почти нравилось, такой огромной она была, такой чистой и мощной.
От очередного яростного нажатия педаль вдруг резко провисла: соскочила цепь. Велосипед стал притормаживать. Завиляв, я соскочила в грязь возле грунтовой дороги. Я вспотела под мышками, под коленками. Сквозь дыры в плетеной кроне золотого дуба припекало солнце. Я старалась не плакать. Присела на корточки и попыталась надеть цепь, жгучий ветерок смахивал слезы с ресниц, пальцы были скользкими от масла. Цепь соскальзывала, и я никак не могла ее ухватить.
— Твою мать! — сказала я, потом сказала еще раз — громче.
Мне хотелось пнуть велосипед, что-то вырубить, но это будет уж совсем жалкое зрелище, пьеска с истерикой, которую никто не увидит. Я еще раз попробовала надеть цепь, но безуспешно, она все равно соскакивала. Я уронила велосипед в пыль и уселась рядом. Переднее колесо немного покрутилось, замерло. Я уставилась на распластанный, бесполезный велосипед. Его цвет назывался “студенческий зеленый”, в магазине мне сразу представился крепкий студент, провожающий меня домой с вечерних занятий. Слюнявые фантазии, дурацкий велосипед — я нанизывала разочарования одно за другим, пока они не превратились в плач о моей посредственности. Конни сейчас, наверное, с Мэй Лопес. Питер и Памела покупают комнатные растения в орегонскую квартиру, замачивают чечевицу для ужина. А я? Слезы стекали у меня по подбородку, капали в грязь — сладкое доказательство моих страданий. Пустоты́ внутри, вокруг которой я могла свернуться словно животное.
