В вечерние часы я цедил в парковой тени дешевенький коньяк «Hennessy». Два-три глотка из походной фляжки — и домой больше вообще не тянуло. Когда же вскоре раздавались свистки пунктуальных сторожей-креолов, которые продвигались по алее дружной оравой и пронзительными свистками сгоняли народ к выходам, мне становилось немного не по себе. Неуверенность в завтрашнем дне вдруг вновь давала о себе знать как никогда. От нее мутило. Но коньяк не лучший способ бороться с такими недугами, я понял это довольно скоро. Куда больше пользы приносит чтение забытых книг, до которых руки обычно просто не доходят.
К концу недели жара в городе стояла несносная. В парк я отправился раньше обычного. Асфальт обжигал подошвы мокасин. Казалось, еще немного — и тротуар под ногами начнет плавиться, как воск. Благо, боковые аллеи оставались непокрытыми, просто присыпанными и утрамбованными. На первой же уединенной скамейке в сквере у пруда я открыл прихваченный с собой томик Германа Мелвилла и намеревался скоротать здесь час-другой.
С утра я перечитывал повесть Мелвилла «Билли Бадд, формарсовый матрос», которая подвернулась мне под руку накануне вечером. С первых же страниц повесть чем-то меня поразила. Я сразу порылся в своей скромной домашней библиотеке и откопал кое-что об авторе. Давно замечено, что не последнюю услугу в таких случаях оказывают книжные предисловия, ведь в хаосе современного книгоиздания разобраться всё труднее, и обыкновенные предисловия бывают своевременным подспорьем, потому что они под рукой, а в русских изданиях прошлых лет их помещали чуть ли не в каждой книге. Так я и обнаружил, что судьба Мелвилла чем-то напоминает мою собственную. С этой минуты чтение повести обрело для меня какое-то новое бездонное измерение. Текст захватил меня с головой.
Я вдруг испытывал странное и по-своему мучительное удовольствие. Так бывает, когда обнаруживаешь родство с незнакомым человеком. С Мелвиллом меня роднило не только изгойство и какое-то врожденное аутсайдерство, но что-то такое, чего мне даже не удавалось сформулировать. Мне казалось, что мы вполне могли бы оказаться братьями, появись мы на свет в одну эпоху, в одной стране. Но больше всего удивляло, пожалуй, то, что такой вот ювелирной работы текст, который я сегодня перелистывал и который представлял собой без сомнения вершину письменной культуры, увидел свет лишь через тридцать лет после кончины автора. Не приговор ли это всей пресловутой мировой культуре, в том смысле, как мы ее понимаем и превозносим?
