Проза Чуковской - удивительно цельная монопроза, чуждая внутренней полифонии. Ничто в ее произведениях не существует вне ее "Я", ни события, ни время, ни люди, - все существует в преломлении ее личности. Ее образ делится в литературе не только на автора и героиню, но на "виршеписца" и "поэму". "Я" Чуковской - не просто субъективное "я" мемуариста или хроникера эпохи, оно стало объективной частью художественной литературы и зажило жизнью произведения. Субъективизм, в котором часто упрекают Л.К., не недостаток, а черта ее прозы, причем черта абсолютно уникальная. Благодаря ей возникает та особая, эмоциональная атмосфера близости с читателем, какая бывает порой в разговорах давно знакомых людей, привыкших друг друга понимать. Ее слово устремлено к диалогу, к отзыву читателя.
Есть и еще одна, быть может, не менее важная причина радоваться неожиданному облику Л.К., появившемуся в "Прочерке". Подвижница, правозащитница - уважительные слова, которыми часто характеризуют Л.К., играют с ней злую шутку, гибельно обволакивая писательское имя отнюдь не литературными ассоциациями. "Не знаю. Может быть, мне кажется, что ее так и не узнали, не расслышали те, кому - через себя - она еще могла бы помочь?" грустно спросил Павел Крючков в одной из самых вдумчивых, лиричных статей об Л.К., из тех, что мне доводилось читать ("Владелица луча"). Отчасти он прав в своей печали. Стереотип, созданный без злобы, любящими людьми, до сих пор заслоняет художественную прозу Л. Чуковской, смещает акценты в восприятии ее творчества.
ПОВЕТРИЕ
"Дом Поэта" - ответ Л. Чуковской на "Вторую книгу" Н. Мандельштам. В появившихся отзывах эта книга часто называется полемической, но, как писала сама Л.К.: "...вести между собою порождающий истину спор могут только те, кто хоть в чем-нибудь друг с другом согласны. Иначе все сведется неминуемо к тому же гвоздю и панихиде, то есть к бессмыслице...". Мне кажется, что она не столько хотела спорить с Н.Я., сколько опротестовать сказанное ею. Из-за вечного казенного, судейского контекста, слово это часто воспринимается как неживое и опасливо изгоняется из литературного словаря, но точнее его я найти не смогла. Протестующее, борческое, порой воинственное начало вообще очень сильно в прозе Чуковской; время, в котором она жила и писала, заставляло ее, как человека мыслящего и благородного, постоянно деятельно сопротивляться. Но протест "Дома Поэта" совсем не похож на протест ее знаменитых открытых писем, уравновешенный высоким слогом, декларативным характером. Этот - сродни погрому, устроенному Маргаритой в квартире критика Латунского, справедливый, но неистовый. Здесь раздражение было вдохновением, и то, что длилось оно, вопреки свойствам этого состояния, в течение всего времени, пока Л.К. работала над книгой, свидетельствует о глубине ее гнева, разочарования и уязвленности. По-своему, "Вторая книга" Н. Мандельштам могла пугать Чуковскую, потому что Н.Я. была человеком не чуждым ее кругу. Люди, к которым была привязана Чуковская, любили, жалели Н. Мандельштам, скучали о ней, в конце концов. Ложь "Второй книги" не могла быть истолкована иначе, чем самое изощренное, циничное оскорбление их принципов. То, что можно было простить толпам обывателей, нельзя было простить Надежде Мандельштам. Недаром Л.К. называет эту книгу и "античеловеческой", и "антиинтеллигентской".
