Последняя отчетливая мысль потонула в водовороте нахлынувших образов. Его словно оторвало от кресла и понесло сначала куда-то вверх, потом ухнуло вниз, как в воронку, а через некоторое время все стихло и установился мрачный черный покой. Он уснул.
На паркете в центре комнаты так и остался лежать листок, на котором Павел Антонович, временами впадая в тяжелую и мрачную задумчивость, с утра писал имена, а после обеда вычеркивал их одно за другим. Кроме того, на листе красовалось множество загадочных пустых треугольников, а в центре трижды обведенная цифра — пять миллионов долларов…
Павел Антонович открыл глаза, когда в комнате уже царили сумерки. Долго соображал, где он и чем занимался. Потом подкатил к столу, включил лампу, поискал глазами листок и нашел наконец его в центре комнаты, на полу. Дело было спешное. Врачи врали, что он протянет еще полгода, советовали попробовать новые методы лечения, но когда он спрашивал о шансах, только разводили руками. Из больницы он выписался и даже запретил пускать на порог медсестру. Обезболивающие уколы делал себе сам. Для врачей он был лишь старым брюзгой, которого их медицина давно списала со счетов. Для медсестер — неприятной обязанностью. Они все не любили его и даже не пытались этого скрыть.
Никто не любил его. Целая жизнь за плечами, в которой не было настоящей любви. Он не прожил жизнь, нет. Он преодолел ее как гонщик — один крутой вираж за другим, и все на сумасшедшей скорости, не глядя по сторонам, не оглядываясь назад, а пристально впиваясь глазами в далекую желанную точку — ленточку, там, у самого горизонта, на финише. Тогда он видел в ней весь смысл и высшую награду своей жизни. Теперь он был к ней близок как никогда. Финиш оказался смертью, и не было ни малейшего желания пересекать последнюю черту. Но инерция движения, разбега брала верх, и он неумолимо продолжал катиться вперед…
Семьдесят лет… А закроешь глаза — все еще выплывает картинка детства, будто вчерашнего.
Там жизнь застыла и не двигалась: жаркое марево лета в деревушке под Липецком, склянка кислого молока на дощатом, почерневшем от времени столе, над которой лениво кружит оса. Никакого движения, только сонный покой.
Вот этот-то покой и претил ему больше всего на свете. Может быть, он слишком стремительно рос, и вскоре деревня в десять домов показалась ему мала, как становились коротки прошлогодние штаны и рукава всего полгода ношенной рубахи. Он учился и лез в комсомол, как лиса в курятник. Брался за любую работу, выбивался в начальники. Правда, так никогда и не стал настоящим лидером, всеобщим любимцем. Его уже тогда не любили. Голосовали за избрание единогласно, но не приглашали ни на дни рождения, ни в гости.
