Утром я проснулся от странного звука, мне казалось, что кто-то царапает железо, издавая тем самым противные частоты, от которых спать уже было невозможно. Я открыл глаза и увидел перед собой привязанного к своей постели деда. Он был испуган и судорожно пытался выбраться из оков. Вдруг со мной кто-то заговорил:
– Семен. Можно Семен Петрович. Хотя можно и Семен, сам решай, – произнес кто-то.
– Простите, я не понимаю, кто вы? – в попытках осознать происходящее начал я.
– Я же тебе говорю: я – Семен Петрович. Ты что, тупой? Вроде не похож.
– А, извините, я просто не понял, меня Николаем зовут. А это вы деда привязали?
– Да, этот дед буйный какой-то, спать мешает. Пусть теперь так живет.
– А как же? Ну, как есть-то он будет и в туалет ходить?
– Не знаю, накормят, наверно. А ссать? Так он все равно не ссыт! Если что, скажет нам – отвяжем.
– Понял.
– А этот, – и он махнул головой в сторону постели фотографа, – он что, пидорас? Видок у него, как у махрового пидора!
– Я не знаю, вроде бы нет. Он просто многих пидорасов фотографирует, поэтому, видимо, у вас ощущение такое.
– Это хорошо. А то я таких вещей не люблю. Если бы был пидором, я бы его тоже привязал, – сказал он и посмотрел на меня, – в целях собственной безопасности, – зачем-то добавил он и улыбнулся, пытаясь таким образом пошутить.
– Да нет, он нормальный, вы не переживайте, – закончил беседу я.
Так состоялось наше первое знакомство с Семеном Петровичем. Нам предстояло пролежать вместе еще две-три недели, поэтому каждый из нас понимал, что, построив правильные отношения, нам будет проще коротать свой срок в больнице. Семен Петрович был очень неординарным человеком: в нем странным образом уживались все те принципы советской системы, о которых мы уже успели позабыть, с умением адаптироваться в современном мире. То есть он одновременно мог вести себя как старый советский парторг и в то же время быть представителем бизнеса сегодняшнего дня. Особенно интересным было его отношение к женщинам – он влюблялся в них страстно, завоевывал, женился, а потом бросал, не вспоминая о них вовсе. Никогда. Его женщины, напротив, тосковали по нему до конца дней своих, готовы были простить все его грехи, лишь бы он только вернулся. Была в нем какая-то природная мужская сила, которую чувствуют не только женщины, но и мужчины. Сила, которая способна перебороть любой страх и перед которой даже смерть теряет свой ужас. Мне казалось, что он ничего не боится, ну, может быть, кроме гомосексуалистов, к которым у него почему-то было особое неприятное чувство, но это был не страх, а скорее брезгливость. В то же время в его глазах я видел неприкрытую тоску и грусть – как будто все вокруг были ему не ровней и он не мог найти достойного соперника, чтобы наконец-то с ним сразиться на боле боя, конечно, условном.
