Очнулся я на снегу возле пристройки. Рядом со мной хныкала Элла. Гера лежал синий, как покойник. Надо мной было чистое бледно-голубое небо. В голове стучал молот: дук, дук, дук... Голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Иногда я открывал глаза, видел кружащееся тарелкой небо и вновь терял сознание.
В снегу была отрыта глубокая траншея к дверям пристройки. Вокруг нас суетились соседки и почтальонша. Мария Михайловна лежала в пристройке на своём топчане. Когда моё сознание прорывалось сквозь угар, я слышал отдельные слова письмоноски и хозяйки, но не осознавал их смысл.
– Совсем бы угорели, если бы ты не заглянула, – хозяйка похвалила почтальоншу. – Опоздай – покойников бы выносили.
– Как тебя Бог надоумил? – удивлялась соседка.
– Я только снег у оконца разгребла, разом почуяла, что неладно что-то. И побежала к вам.
Мы долго ещё рядком лежали на снегу. К вечеру нас внесли в избу, уложили на пол, подстелив солому, и стали отпаивать молоком. Потом затопили печь, поставили варить картошку и сели возле Марии Михайловны.
– Не тужи! Не дадим помереть, – заверяла письмоноска. – Раз уж твоя смертынька прошла стороной, то теперь не скоро возвернётся.
– Весной огород вспашем, – вселяла надежду хозяйка, – картошку посадим, и будешь жить!
– А нет письма-то? – со слабой надеждой спросила Мария Михайловна.
– Не заботься, – отмахнулась собеседница, – как придёт, сама принесу. Не гоняй мальца!
Поздним вечером при свете керосиновой лампы мы ели рассыпчатую картошку с молоком. Я несколько раз подливал в миску холодного молока, чтобы не обжечься горячей картошкой.
Вдруг Гера насупился, а потом накинулся на меня:
– Сам ешь! – плаксивым голосом закричал он. – А Дамке?..
Я словно проснулся: картошки в чугуне уже не было. Мне стало стыдно. Я, конечно, ел быстрее и больше их, не вспоминая о собачке.
– Мы сейчас ей отнесём, – схватил я кринку, но молока в ней не осталось.
Я собрал все остатки картошки, крошки, выплеснул несколько капель молока, и мы отправились в пристройку. Присев возле норы, куда обычно я заталкивал собачку, мы наперебой стали вызывать нашу любимицу.
– Дамочка, Дамочка, – чуть не плакала Эллочка, сложив на груди ручки.
– Дамка, Дамка, – виноватым голосом повторял я.
– Да-амочка, Да-амочка, – взывал Гера.
Но собачка не откликалась. Не услышав шороха и не увидев шевеления соломы, я подумал, что она убежала, как только мы перестали её кормить. Оставив глиняный черепок на случай, если Дамка прибежит, мы ушли в избу.
