Разглядев верхового, что нагнал его на глухой лесной дороге, Безносый Аким тоже испугался, да так, что едва не лишился чувств. Ему бы, завидев знакомое лицо, бежать опрометью в лес, да ноги будто к месту приросли — только на то их и хватило, чтоб с дороги, из-под конских копыт, на обочину сойти.
Почудилось Акиму, будто догоняет его сам Андрей Зимин, коего он по боярскому повелению убить хотел, да так и не убил. Был верховой, пожалуй, лет на десять, если не на все двадцать, моложе, чем тогда, когда Аким за ним в приволжских степях охотился. А это могло означать только одно: помер Зимин, а померев, всё как есть на небе про Акима разузнал и вернулся, стало быть, с того света, чтоб до конца счёты свести. Долгонько собирался, но на небе, видать, время иначе считают, чем на земле. Да и торопиться, опять же, некуда — впереди-то вечность!
Хотел Аким коню в ноги пасть и заголосить: не я, мол, это, меня боярин послал, его и ответ, — да вовремя спохватился и язык прикусил. Конёк под всадником ледащий, кафтан на седоке потёртый, и вкруг головы, сколь ни гляди, никакого божественного сияния не видать. И пахнет от коня, как и полагается, конём, а вовсе не райскими кущами, уж чем они там пахнут, кущи-то эти. И серой не разит — не из пекла, стало быть, посланец по Акимову душу, и не светлый небесный ангел, а просто живой человек, хотя, конечно, и дворянского роду-племени. А что с лица похож, так это Господь нарочно так устроил, чтоб дети на отцов походили. Словом, Федот, да не тот; Зимин-то Зимин, тут ошибиться невозможно, только не Андрей Савельевич, а Андреев сын — леший знает как там его зовут.
Одет небогато, конь под ним плохонький, однако жив-здоров и собою хорош. Не сподобил, стало быть, Господь Феофана Иоанновича, Долгопятого-боярина, сей змеиный род под корень извести, как он десять лет назад собирался. Кабы всё тогда по его вышло, лежать бы ныне этому пащенку в сырой землице, а то и на дне какого пруда, а он живёхонек!
Оно и понятно. Видать, тогда, десять годков назад, не нашлось у боярина под рукой другого верного человека, опричь Безносого Акима, вот и уцелели Зимины, вот и хозяйничают, как прежде, на своей земле — той самой, в коей им лежать полагалось бы. Оплошал Аким, ох оплошал! И как после такой оплошки боярину грозному на глаза показаться?
А оплошка вышла и впрямь громадная — такая, что Аким после только диву давался: и как же это он ухитрился этак-то впросак угодить?
