— Объявился, и ладно, — повёл могучим плечом Степан. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Да ты и сам говоришь: глуп он, беспамятен…
— Глуп-то глуп, а про память ты напрасно. Долгая она у него. Нет страшнее зверя, чем дурак, когда он старые обиды припоминать зачнёт.
— Да будет страху-то нагонять! — легкомысленно отмахнулся Степан. — Он меня, поди, и не признает. Всего-то единожды виделись!
— А если признает?
— Чему быть, того не миновать, — с философическим спокойствием, кое ему, мужичьему сыну, пристало как корове седло, заметил Степан. — Что ж мне теперь, на дереве повеситься?
— Зачем это — повеситься? — пожал плечами Никита. — Я тебе уж сто раз говорил: ступай к нам на двор. Будешь как у Христа за пазухой — может, и небогато, да там тебя Долгопятый нипочём не достанет.
— А я тебе уж сто раз отвечал: нечего мне у вас на дворе делать, — набычился Степан, на правах старого приятеля допускавший в разговоре с молодым барином такие вольности, какие никому из его односельчан, поди, и в голову бы не пришли. — Чем я там, у вас, заниматься стану — будки собачьи да свиные стойла изукрашивать? На лошадиных кормушках цветы да райских птах резать? Аль по твоей барской милости день-деньской брюхо на завалинке чесать?
— Ну уж и брюхо, — усмехнулся Никита. — Далеко ещё тебе до брюха-то.
— Брюхо в сытой праздности наесть — на то большого ума не надобно, — возразил Степан. — Нет, Никита Андреич. Ты прости мне, холопу, мою дерзость, а и за твою спину до конца дней я прятаться не стану. Не по мне то. Прости.
— Ох и норовист же ты, братец, — вздохнул Никита. — Ох и упрям! Бона, ступай, хоть отца Дмитрия спроси: пристала православному христианину гордыня аль не пристала? А сие гордыня и есть.
— Мой грех — мой и ответ, — с тихим упорством, которое и впрямь бросалось в глаза всякому, кому довелось сказать с ним более трёх слов, ответствовал Степан. — Господь Бог мне за то судья. Куда я пойду? Свадьба скоро, я уж и избу срубил…
— Видел, видел, — рассеянно улыбнулся Никита. — Добрая изба, и невеста у тебя красна…
Он тяжело вздохнул. Истинно, упрям да горделив был Стёпка — много сверх того, что холопу отмерено. Иного за такое упрямство не грех бы и высечь, а на него рука не поднимается — почитай, единственный настоящий друг, какой человеку раз в жизни даётся, будь он хоть столбовой дворянин, хоть боярин, хоть сам царь. Вспомнились слова отца о верном слуге, с которым дворянину не страшны ни огонь, ни вода, ни тяготы ратного похода. Мнилось когда-то, что как раз Степан и станет ему таким слугой — неразлучным, верным товарищем, опорой в любой беде. Да теперь-то уж видно — нет, не вышло из Стёпки слуги, и никогда не выйдет. Рано без отца остался, рано тягость мужичью на мальчишечьи плечи взвалил, да и вину за отцову смерть до сих пор своей виной почитает. Отец-де через моё окаянство сгинул, а я за тот великий грех в тепле да сытости при хозяине жить стану? Дубина, как есть дубина!
