В гимнастерке, в пилотке набекрень он был прямо-таки красавчик кавказского типа.
— Так вы, оказывается, носили очки?
— Да. А на старости лет прооперировался у Федорова. Но Данута приняла меня и в очках. И мы сидели, свесив ноги… с пятого этажа. И у меня дух захватывало от восторга… до того красивы были… огненные пунктиры трассирующих пуль… прожектора, блуждающие по черному небу… А самым прекрасным… был пожар на Бадаевских складах. Там было столько оттенков у разноцветного пламени!.. И я говорил себе… Блажен, кто посетил сей мир… в его минуты роковые.
— Вы были просто сумасшедшие, — нежно вздохнула Мария Павловна, глядя на Вроцлава сияющим взглядом влюбленной девочки.
— А этот ужас… только и можно было перешибить… бесшабашностью. На фронте… очень много людей погибало… именно из-за бесшабашности. Но если бы они… попытались отнестись серьезно… к окружающим опасностям… быть дальновидными… они бы еще раньше… погибли от ужаса.
Никогда бы не подумал, что этот небожитель способен на такие романтические чувства. Дануту, как юный Вроцлав потом понял, он не любил (это-то как раз не удивительно), любил он свою любовь к ней, но на женитьбе настоял, чтоб было еще красивее: он защищает не только Родину, но и возлюбленную — о, Русь моя, жена моя!..
Все разворачивалось, как в любимых Вроцлавских сказках: белая головка со вставными черными глазами слабеющим голосом из белоснежной подушки выговаривала волшебные слова, и старенький не от мира сего маленький еврей слой за слоем сбрасывал с себя наколдованные личины и превращался в удальца, охваченного такой радостью участия в настоящем бою, что даже когда его как будто бы хватили палкой по заду, он под пулями поковылял в медсанбат, не пригибаясь и отмечая, что кровь, впитываясь в снег, из красной становится розовой.
А когда через пару месяцев ему наконец по-хорошему разрубило голень и его, наваливши, как дрова, вместе с другими в промерзлый кузов, под бомбежкой везли в тыл и весь грузовик отвечал хоровым воплем на каждую выбоину, и он вопил вместе со всеми, а потом в двигатель попал осколок, и целую бесконечность они замерзали на тридцатиградусном морозе, и вопить уже не было сил, — тогда он сочинял письмо Дануте и внезапно понял, что ему гораздо интереснее сочинять письма к ней, чем предаваться так называемым радостям любви, ибо в наслаждениях нет никакой радости. Ни красоты. Ни взыскуемого им величия.
А в безнадежном угасании под безжалостным темнеющим небом это величие было. Тогда-то ему впервые и приоткрылось, что бесконечность внутри него величественна ничуть не меньше, чем черная бездна над ним.
