— А что, неплохо готовят, — похваливал Алексей Максимович. — И селедка хороша, и гарнир… А водка — давненько такой не пил: чиста аки слеза младенца. А котлеты по-киевски — выше всяких похвал. И что главное — недорого. А уж обслуга — в Неаполе такое отношение к посетителям не в каждом ресторане встретишь. Давайте, друзья мои, выпьем за светлое будущее России. Верю, что оно не за горами.
Чуковский в тот же вечер записывал в своем дневнике: «сидели за столом, на котором была закуска, водка, вино. Горький ел много и пил, радуясь, что ловко надул всех так, что его не узнали».
Потом была поездка по Волге.
Чем дальше от Москвы, тем настроение Алексея Максимовича становилось все мрачнее и мрачнее. Люди, встречавшие их, были подавлены, одеждой и унылыми лицами походили на нищих. И везде встречавшие провозглашали великого пролетарского писателя то почетным булочником, то пионером, то бондарем, то слесарем.
— Слава богу, в моем расписании нет сумасшедшего дома. Иначе меня бы сделали почетным сумасшедшим, — жаловался Горький своему окружению.
Вернувшись в Москву, Горький стал торопить Крючкова с возвращением в Италию. Но впереди были другие поездки и встречи.
ПеПеКрю и самому надоело изощряться в выборе маршрутов, подготовке к встрече своего подопечного с жителями тех или иных городов и городишек. Покончив с провинцией, собрались и поехали в Ленинград. По дороге Горький простудился и слег с высокой температурой, кашлем и насморком. Несколько дней лучшие врачи города не отходили от его постели. А тут еще письма, невесть каким путем попадавшие в его руки, которые «открывали Горькому глаза» на всякие ухищрения, показуху и откровенную фальсификацию, при этом изумляясь, как это он, великий писатель, не разглядел за декоративным фасадом действительного положения дел. Горький только вздыхал, читая подобные письма. И обязательно — без посторонних.
Потом были Соловки с театром, симфоническим оркестром, литературным журналом, учеными «очагами культуры», которые привели Горького в неописуемый восторг.
Вернувшись в Москву, Алексей Максимович почти сразу же выехал в Мацесту, где отдыхал Сталин, в надежде открыть ему глаза на многие проблемы, вряд ли различимые из зашторенных окон кремлевского кабинета генерального секретаря.
Сталин работал и здесь. В основном по ночам. Горький томился в одиночестве, оторванный от работы над романом, заполняя толстую тетрадь записями об увиденном и услышанном, в ожидании, когда освободится Сталин. А он освобождался ближе к вечеру. То есть к обеду. А за обедом — какой может быть разговор.
