Сон и розы, волнующе-яркий муслин.
Ты лежал, источая дурман под ногами,
словно пиво — томящийся солод — никто не открыл.
На шестнадцатый год откровений достигнув,
на семнадцатый их откровенно прокляв,
все постигнув (скорей, ничего не постигнув),
лишь в одно, несомненно, ты верил всегда:
в крючкотворство смешное игры стихотворной.
Бесконечнострунная гитара чернобыльника
плыла вечером под пальцами проворными
голосистого и сладостного ветра:
и смерть постиг ты, не дойдя до смерти,
и паутину на воде кристальной лужи,
закованной в янтарь прозрачной стужей.
И пальцы яростно сжимались возле горла
желанием пересыпать песок
и бесконечно наблюдать его паденье —
как каждая песчинка, убегая,
уносит дактилоскопию теплоты.
Лишь на каких-то волхвов уповая,
бесплодно открывающих твою звезду
в тщедушный телескоп,
ты, тихим вечером безмолвно проплывая,
