Влияние таких произведений было очень велико, и критика, одобряя их, прекрасно понимала, что делает: исход борьбы чувства и долга в пользу долга не столько отражал реальность, сколько утверждал победу классового долга над эмоцией как обязательный моральный канон (победное шествие мифа о Павлике Морозове — убедительный пример того, как канон входил в плоть и кровь советского человека).
И все же, и все же: поступками героев движут человеческие страсти: ревность, любовное волнение, месть. Хотя в их облике уже есть советская плакатность («большевик — человек в крагах», контрреволюционный заговорщик — сухой, надменный, «вместо лица — презрительная гримаса», а его соперник — мужчина с доброй душой), они действуют как люди, а не классовые марионетки.
В 1924 году Н. Бердяев писал:
«…Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления»[1].
Избежать этого, однако, не удалось. Новому государству надо было этически обосновать себя, и утопически-революционное сознание оказалось для этого благодатной почвой.
Необходимо было либо признать, что нормы революционной морали несовместимы с этическим кодексом, выработанным тысячелетней культурой человечества, либо вернуться к этому кодексу, с тем чтобы решительно его пересмотреть.
О том, как совершалась деформация традиционной всечеловеческой морали, как она обосновывалась изнутри, какие психологические ухищрения помогли ее победе в советском обществе и советской литературе, свидетельствует еще одно произведение ранней советской литературы — повесть Тарасова-Родионова «Шоколад» (1922).
В центре «Шоколада» история, приключившаяся с ответственным работником ЧК товарищем Зудиным. Этот неколебимый человек, спокойно посылавший людей на расстрел, однажды проявил мягкость и снисходительность к балерине из «бывших» Ольге Вальц. Не зная о ее опасных связях (о них в повести говорится глухо), Зудин допустил ее к работе в ЧК, сделал своей секретаршей и даже порой чувствовал не дозволенное для партийца любовное волнение. В благодарность за спасение Вальц подарила его жене чулки, а детям — шоколад. Потом обнаружилось ее знакомство с каким-то заморским шпионом, а заодно и покровительство Зудина. Товарищи-чекисты в ходе революционного самосуда приговаривают Зудина к расстрелу… Более того: едва оправившись от шока, вызванного обвинением в пособничестве контрреволюции, Зудин, зная, что невиновен, в результате логических софизмов и сам приходит к идее о том, что его необходимо убить… Его изначальный протест разбивается о ту же логику слепого партийного фанатизма, которая до тех пор позволяла ему хладнокровно посылать на гибель десятки и сотни людей.
