Вот он возле городских бань, у которых толпятся богунцы, получившие приказание размещаться по квартирам только после того, как вымоются.
На ротном собрании обсуждается поступок красноармейца, укравшего у своей квартирной хозяйки серебряную ложку. Никто не заметил, как вошел Щорс. Стоит, слушает, глаза сухо блестят. Все замолкают. Щорс говорит:
— Болтать тут нечего — этот человек будет расстрелян.
И у Щорса такой вид, что никто не решится заговорить о пощаде.
А вот Щорс в кинотеатре, где демонстрируется короткометражный фильм «Богунцы в Киеве». На экране проходят богунцы, рота за ротой, приветствуемые толпами рабочих. Богунцы кричат, топают ногами. Каждый узнает на экране самого себя.
Не разошлись еще красноармейцы из кинотеатра, а Щорс уже сидит на совещании высшего командного состава, созванном штабом армии. Сидит в задних рядах, скромно, внимательно слушает, сам не выступает, а спустя несколько часов он уже в печерских казармах поднимает на кухне бурю из-за грязных котлов.
Вот мимоходом он заглянул в штаб полка и попросил адъютанта сыграть на скрипке. Сидит и слушает несколько минут, задумчиво опустив голову. Потом подымает голову — и как весело сияют его большие серые глаза!
Другим как будто стал Щорс. Не узнать его. Вытащит из кармана вяленую воблу, ударит ею о стол, и все уже знают, что сейчас, обдирая воблу, Щорс расскажет новый, выдуманный им анекдот.
Щорс рассказывает, все хохочут. Смеется и сам Щорс, да вдруг, другой раз, закашляет и сразу как-то потускнеет.
— Ну, я пойду — разболтался тут с вами.
Кто-нибудь из новых людей, еще мало знающих Щорса, скажет:
— Отдохнуть бы вам, подлечиться надо, товарищ командир.
Щорс не выносил соболезнования.
— Не беспокойтесь, молодой человек, я продержусь еще дольше вас.
Щорс, снова уже сдержанный, подтянутый, говорит сухо. Но как ни скрывал он свою болезнь, она нет-нет да и скажется. Приходилось ложиться в постель. В такие дни он писал Фане Донцовой, с которой не встречался после выступления из Унечи:
«Немножко нездоровится, так что я немножко полеживаю, и кашель. Я, очевидно, простыл, но ничего… Я чувствую себя удовлетворительно».
Даже от Фани Донцовой он не перенес бы жалости, соболезнования.
«Жалости к человеку не должно быть. Жалость для человека ниже всего. Ниже всякого презрения», — писал он Фане.
Нежная дружба, давно уже связывавшая Щорса с девушкой-чекисткой, перешла в любовь. Он писал ей:
«Я больше чем люблю тебя. Я чувствую и испытываю родство души. Я люблю, я уважаю, я дорожу тобой. Одна надпись, вещь твоя вызывает у меня умиление».
