По утрам, на рассвете, он вставал и затапливал печь, приносил со двора воду. Потом, когда времени оставалось в обрез, шел будить девочку. Осторожно подсовывая руки под маленькое горячее со сна тельце, он вытаскивал ее из постели и нес, похныкивающую и потягивающуюся, на кухню, в теплый угол поближе к печке.
С полузакрытыми глазами, она сидела, зевая во весь рот, у него на коленях, пока он своими толстыми, потрескавшимися пальцами неловко натягивал на маленькие, гнущиеся, точно ватные, ноги бумажные рубчатые чулочки, надевал побелевшие от стирки розовые штанишки.
Окончательно проснувшись во время одевания, она искоса наблюдала, дожидаясь, пока он застегнет последнюю пуговицу на платье, и вдруг принималась громко хохотать оттого, что петли не сошлись с пуговицами и все получилось криво.
Потом они завтракали из одной миски, хотя Магдалэна это строго запрещала, завязывали в узелок еду на обед, усаживались вдвоем на велосипед и отправлялись на рынок, в мастерскую.
У Аляны тогда было две куклы: одна, почище, считалась барышней и оставалась в доме, другая, любимая и засаленная, постоянно жила в мастерской, за прилавком.
Аляна ее кормила, причесывала, лечила, смазывая от простуды ее целлулоидные суставы маслом из большой масленки, и отправляла гулять в «сад», который помещался на подоконнике мастерской. Там стояло несколько горшков и консервных банок, куда были посажены семена разных очень красивых и редкостных цветов. В керосиновой атмосфере мастерской из них редко вырастало что-нибудь, кроме робких зеленых хвостиков, но все-таки сад выглядел неплохо, потому что к каждому горшочку был приклеен пустой пакетик с картинкой, где был нарисован тот самый цветок, который мог бы вырасти, но почему-то не вырос из семечка.
Когда кукла надоедала, девочка брала у отца напильник, старательно пыхтя, зажимала в тиски какую-нибудь медяшку и начинала ее опиливать, чтоб она заблестела, как золото. Отец, оторвавшись от работы, поправлял ей руку, показывая, как правильно держать инструмент, и она старалась еще пуще, пока тоненькие ручки не опускались от усталости, и она с сокрушением замечала:
— Знаешь, правая рука у меня ничего, а левая почему-то дура.
Вечером они подсчитывали выручку, усаживались на велосипед и не торопясь катили домой по мягкой от пыли вытоптанной в траве дорожке, тянувшейся вдоль шоссе.
Славное это было время, когда они были всегда вместе…
Велосипед свернул с дороги и, шурша колесами по траве пустыря, поехал извилистой тропинкой к дому.
