Аляна не знала, что такое наследственность, но шмыгнула носом и, прищурив глаза (ей очень нравилось, как их щурила хозяйка), сказала, что у ее родителей как раз наследственность хорошая, просто самая лучшая. А старуха закричала, что очень рада, что все так получилось, она и сама передумала ее брать.
Когда Аляна ушла, старая барышня встала с кресла, взяла коробочку с порошком и пошла посыпать розовые кусты, но руки у нее так тряслись, что она высыпала полкоробки на один бутон, рассердилась и швырнула коробку в кусты. До самой ночи ей хотелось плакать, но мешало негодование на человеческую неблагодарность, и скоро ей стало казаться, что она действительно рада, что избавилась от этой девчонки, к которой чуть было не привязалась, как к родной дочке. Той самой, которой у нее никогда в жизни не было…
Аляна рассказала всю эту историю в неизменно насмешливом тоне, пропуская все, что могло бы, по ее представлению, показаться Степану «чувствительным».
Степан, сидя на ступеньках, комкал в руках фуражку и угрюмо слушал.
— Чудно! Прямо как в дореволюционной литературе, — сказал он. — Ну и ну… А все-таки не пойму, из чего у вас теперь-то такой серьезный разговор вспыхнул? Дело ведь больно старое…
— У нас не важно, с чего начнется, а маму как подхватит — удержу нет. Всю жизнь припомнит… А я часто думаю, просто она себе простить не может, что тогда чуть было меня не отдала.
— Так ведь не отдала же все-таки!
— Не отдала! А в душе какое унижение ей было, когда вплотную дошла, что почти готова была отдать? Я думаю, этого она себе до сих пор простить не может. И меня за это не… Да нет, она любит, только как-то… с ожесточением! — Аляна невесело улыбнулась и встала со ступеньки. — Вот у нас какие представления получаются… Привыкайте! Ну, идите теперь спокойно в дом. Теперь у нас дня три-четыре будет полная тишина и мир.
Вокруг крылечка деревянного дома, где помещался уездный исполком, вся земля была усыпана клочками сена и соломы. Крестьянские лошади мирно жевали, понурившись, а пестрые деревенские собаки, встречаясь, хищно приглядывались друг к другу, медленно сходились с угрожающим видом, вдумчиво и подозрительно принюхивались и через минуту расходились с угрюмым достоинством к своим возам или начинали весело играть, катаясь по земле.
Степан вошел в заросший цветущей сиренью палисадник и остановился, оглянувшись, когда его весело окликнул знакомый голос.
— А, товарищ Казенас! — с удовольствием отозвался Степан и свернул к садовой скамейке, на которой сидело несколько человек ожидающих.
