Вскоре пришло то, что он так любил — знакомое чувство уверенности в том, что все будет хорошо, ощущение покоя и веселого ожидания: что там, впереди, во времени и пространстве?
Даниил Щепкин не принадлежал к той породе авиаторов, которым каждый, даже обычный тренировочный полет, доставлял почти наркотическое наслаждение. На германском фронте он знавал таких пилотов и, если честно, относился к ним как здоровый человек относится к человеку, пораженному интересной, но все же болезнью. Такие авиаторы никогда не считали полеты работой. Щепкин с интересом слушал их слова о некоем чувстве всемогущества, которое властно приходит к ним в небе, о своеобразном опьянении полетом: о жажде высоты, еще большей скорости… Но всегда думал только о том, что среди этих людей было очень мало по-настоящему умелых пилотов. Нет, на земле не было более мужественных, чем они. Это был своеобразный орден, клан, кружок, где посвященный понимал посвященного. Они любили малевать на своих аппаратах сложные и грозные эмблемы, носили талисманы: образки, мешочки земли с могил предков, дамские перчатки, усушенные заячьи лапки, прочую дребедень. У них были дни недели, когда наотрез отказывались летать, и дни, когда они летали особенно охотно.
Щепкин не понимал, почему Леон находил удовольствие в общении с ними и даже подражал им: нацепил перстень с черепом, изобразил на кабине своего «фармана» Георгия Победоносца с копьем и змием. Ведь как пилот Свентицкий отличался абсолютно трезвой, холодной головой и жестким, точным расчетом. Однако Свентицкий только фыркнул:
— Темнота! Мне приятно среди этих масонов чувствовать себя нормальным человеком… Не с тобой же толковать о тончайших движениях души!
Еще тогда Щепкин понял, что эти люди постоянно помнят в полете о том, что внизу — твердая, свирепая, пятнистая земля, которая стережет их, словно зверь в засаде. Щепкин относился к земле с уважением, как к достойному противнику, он помнил о ней, но эта память никогда не оборачивалась вот таким постоянным, тягучим страхом. Смерть (а они, он был уверен, никогда не могли о ней забыть), игра с нею — все это делало их более сильными, чем они были на самом деле. Они тщательно скрывали свой страх перед полетами, но именно страх — и в этом было что-то вывихнутое — делал эти полеты для них желанными. Вернувшись на аэродром, они каждый раз будто заново переживали радость жизни, выплескивали ее в пьянство вселенских масштабов, диких выходках, беспричинных слезах и яростной, доходящей до скотства охоте на женщин. Казалось бы, именно Щепкин, после аварии, когда с ним произошло в действительности то, чего так боялись эти люди, должен был бы понять их и стать похожим: нервно-хмурым, сосредоточенным, то болтливым до назойливости, то молчаливым до слез.
