К памятнику Щепкин приспособил, вырезав из фанеры, некий силуэт, долженствующий означать вражеский аппарат.
Доска вертелась, плавала, поворачивалась, зыбкая и неустойчивая, наподобие самолета, ныряющего в воздушной стихии. Щепкин ловил в прицел памятник, нажимал на курок, короткие очереди с дудуканьем летели в цель, но больше мимо. От ангелочка брызгала мраморная крошка, но смотрел он сверху на самодельный тренажер с интересом.
Подобное устройство было во Франции, в Казо, в школе воздушной стрельбы, естественно, более совершенное, но принцип Щепкин сохранил.
Туманов, разобравшись, что к чему, с уважением посмотрел на Щепкина, а латыш Геркис, пилот «ньюпора», тут же попросил: «Я тоже хочу…» Уселся на доску, его раскачали. Бормоча «Помогай, матушка!», он начал стрелять, но пули взбили фонтанчики песка далеко за памятником, и он огорченно спрыгнул. Дело оказалось не таким простым.
— Вот спасибо, Даниил Семеныч! Это вы, знаете, хорошо придумали… — сказал Туманов.
Уселся сам, стрелял коротко, аккуратно и точно.
Красвоенлеты нетерпеливо толкались, каждому хотелось испробовать самодельный тренажер. С аэродрома тащили новые диски для «льюиса».
Щепкин отошел в сторону, сел, скручивая цыгарку, на камень, думал о своем… С новой жизнью в отряде Туманова, да и вообще все, складывалось непросто. Сильно сказывалось долгое его отсутствие.
Даже Астрахань оказалась новой, непонятной, странной.
Щепкин бывал в городе еще мальчишкой, помнил его по предвоенным веснам. Тогда город легко сбрасывал зимнюю, метельную скуку, радовался солнцу, лопнувшим почкам.
В синее небо взмывали змеи с мочальными хвостами, туго гудели под теплым ветром провода, извозчики начищали бляхи, из городского сада по вечерам гремела духовая музыка.
Это было и сейчас — ветреное небо, смолянистые почки, сырая земля… Но люди были другими. Недавно в городе отгремел мятеж, на заборах еще просвечивали замазанные известкой дегтевые надписи: «Долой советскую власть!», «Да здравствует свободная торговля!» Бои прокатились по всему городу. Безглазо смотрели черные от пожаров, выжженные коробки домов, на стенах виднелась рябь от пуль и осколков.
Щепкин вглядывался жадно и пытливо в редких прохожих.
Во Франции революция, Октябрь представлялись ему всеобщим, гигантским праздником, прокатившимся по всей России, в громе речей и музыки, в полыхании багровых знамен. Ему казалось, что эта радость должна бурлить и сейчас, выплескиваться в шествиях толп, в чем-то таком, чему нет названия, но что должно быть непременно светлым, улыбчивым, праздничным.
