…В сенцах загремело, кто-то опрокинул ведро. Вошел вестовой, сказал, козыряя:
— Так что, господ офицеров господин подполковник к себе требуют!
Черкизов сидел в штабной хате за столом, в углу валялся брезентовый мешок, в котором обычно привозили почту. На столе перед Черкизовым лежала толстая пачка денег, вперемешку деникинские сиреневые «колокольчики» и купоны Добрармии.
— Получите, — сказал Черкизов. — Месячное содержание прислали, это вам поровну на двоих.
Леон огорченно присвистнул — эти деньги местное население брало неохотно, предпочитало серебро, в худшем случае — царские.
— Англичанам небось фунтом заплатят! — сказал он.
— Начнем летать — может быть, пойдут и нам фунты.
— Летать еще не скоро… — возразил Леон. — Расписки писать?
— Не стоит… — Черкизов кивнул на самовар: — Чайком угощайтесь! Тоже друзья прислали! Отличный чай! Индия!
Пока Леон хлопотал над чашками, заваривал густой, как деготь, чай, Черкизов сказал, вспомнив:
— Да, Даниил Семеныч, вам письмо…
— Мне?
— Ну-ну!.. — Черкизов погрозил пальцем лукаво. — Тихий, тихий, а все успел.
Он подал Щепкину аляповатую рождественскую открытку с ангелочком и золоченой каймой. Щепкин, сдерживаясь, начал читать.
«Милый мой друг! Помнишь ли? Я забыть не могу. В вихре любви слились наши души. Конечно, я просто слабая, греховная женщина, но ты произвел переворот и взрыв в моей душе…»
— Что за чушь? — краснея, сказал Щепкин. Черкизов пытливо смотрел на него.
Подпись «Манана» была жирно пришлепнута штампом цензора. Открытка была из Батума.
Пробегая текст глазами, Щепкин успел поймать главное:
«В Баку у меня крохотная дочурка, но я знаю — это не помешает нам рука об руку вместе идти по жизни».
Ясно одно — весточка от Силантьева. Любовные страсти тут ни при чем. Требует срочно ехать в Баку. А как это сделать? Свентицкий заинтересованно заглянул через плечо в открытку.
— От кого это, Данечка?
— Да ну! Ерунда какая-то! — сердито сказал Щепкин. — Ну, было… А она… такое…
— Кто «она»? — изумился Свентицкий.
— Не смущайте поручика… — засмеялся Черкизов.
Щепкин порвал открытку, швырнул на угли в чугунную печь.
Сели пить чай, рассовав деньги по карманам. Черкизов молчал, задумавшись, поручики тоже молчали — не нарушать же болтовней субординацию.
Из расколотого окна пробивался морозный пар, окно в хате было заткнуто ситцевой подушкой, но все равно от него несло холодом. За стенкой штабной писарь отчитывал какого-то солдата:
— Я тебе, дурья башка, что говорил? Чернило держи на печке. А теперь — чем писать? Замерзло все. А отогреешь — жижа будет! А не чернило!
